Лето в пионерском галстуке - Катерина Сильванова

Ему казалось это каким-то пошлым, каким-то слишком еврейским, слишком похожим на истории тысяч других семей, живших в то время в Германии и в других оккупированных странах. Бабушка по многу раз рассказывала другим и самому Юрке о том, как потеряла деда и как потом искала его. Юрка помнил наизусть, с каким трудом, едва успев до начала радикального холокоста, дед несколько раз пытался выслать её, беременную, из Германии в Россию, как всё-таки выслал и должен был приехать следом за ней, но пропал. Как она ждала его и как фанатично потом искала через чудом выживших в Европе родственников. Как след привёл её в Дахау, чего она наслушалась и какого страха натерпелась, но вопреки здравому смыслу до конца своих дней верила, что дед смог оттуда сбежать.

Бабушка умерла, история больше не звучала, но, видимо, теперь настал Юркин черёд рассказывать. С Володей он мог бы поделиться этим, но с Машей — нет, ни за что, никогда.

— Ладно, — вяло пробормотал Юрка, протягивая руку за бумажкой с текстом, переписанным из Володиной тетрадки Володиной же рукой. И затянул уныло: — «Вы ведь из Ленинград? Ваш город давно взят, и если фройлен согласится оказать небольшие услуги гитлеровскому командованию…»

— Нет, сейчас не надо, — оборвал Володя. — Выучи сначала, потом будем репетировать. Сейчас мы будем тебе только мешать, так что… можешь быть свободен.

— То есть? — Юрка оторопело разинул рот. — Ты что, меня выгоняешь?

— Нет-нет! — поспешил оправдаться Володя. — Просто даю тебе заслуженный выходной. Можешь поучить роль, можешь просто отдохнуть — ты же так много работал. Впрочем, поступай как знаешь.

Юрка, конечно, остался. Весь былой энтузиазм как ветром сдуло, настроение не просто упало, а рухнуло. Даже когда Володя торжественно вручил новый сценарий пришедшему вскоре Олежке, а тот заблагодарил их обоих и начал зачитывать реплики, никакой радости Юрка не испытал.

Когда в кинозале собралась вся труппа, ребята принялись прогонять отдельные сцены спектакля. Володя со знанием дела командовал юными артистами, Полина и Ксюша с заинтригованным видом о чём-то шушукались, а удручённый Юрка сидел на привычном месте в первом ряду и боролся с желанием заткнуть пальцами уши. Маша, бренча на пианино, заучивала композицию, а Юрка не мог слышать, как кто-то другой исполняет его конкурсное произведение.

Он столько раз играл «Колыбельную» раньше, что ощущал себя не исполнителем, а композитором. Столько часов она звучала в голове, столько часов он провёл за фортепиано, запоминая и экспериментируя, ища идеальное звучание и пытаясь угадать, каким это произведение представлял сам композитор. Так много сил было отдано «Колыбельной», что Юрке казалось, будто она — его собственная. А теперь её играл кто-то другой!

Маша. Она прокручивала её в голове, сживалась с ней, подстраивала биение своего сердца под её темп и ритм, делала её музыкой своей души и своего времени. А самое страшное — она играла «Колыбельную» только затем, чтобы угодить Володе, чтобы понравиться. И ведь ему нравилось! Он то и дело отрывался от репетиции, подходил к Маше, удовлетворённо кивал и говорил что-то негромко. Юрке казалось — хвалил.

Похоже, один лишь Юрка понимал, что Маша играет не так, как надо, играет плохо и совершенно неправильно! Он знал, что мог бы сыграть куда лучше и Володе понравилось бы куда больше. Но заставить себя даже приблизиться к клавишам было для него смерти подобно.

А Маша всё играла и играла. Заканчивала, начинала заново, снова заканчивала, снова начинала. И Юрка, наконец, не выдержал.

Он забрался на сцену прыжком и еле сдержался, чтобы не захлопнуть крышку, прибив Маше пальцы.

— Перестань! — выкрикнул он. — Хватит играть, говорю!

Маша убрала руки от инструмента и испуганно уставилась на Юрку. В зале воцарилась напряжённая тишина. Все присутствующие побросали свои дела: Олежка замер, глядя в скрученный трубочкой сценарий, как в подзорную трубу, Володя — в полуприсяде над креслом, Полина и Ксюша — с ладошками у ртов, Петлицын — с гармонью в руках. Все повернули головы и теперь пристально наблюдали за Юркой. Но ему было всё равно. Собой он больше не владел.

— Маша, это отвратительно! — раздражённо воскликнул он. — Ты играешь «Колыбельную» как какую-то польку! Куда у тебя аккомпанемент летит? Почему он заглушает основной мотив? А дальше что? Вот тут, — он ткнул пальцем в ноты, — должно быть нежнее. А педаль почему не жмёшь? Ты вообще музыку не чувствуешь? Совсем не понимаешь, каким должно быть это произведение?! — Он перевёл дыхание и чуть тише, но куда злее процедил сквозь зубы: — Маша, ты полная бездарность!

Первые пару секунд она, замерев, переваривала услышанное, затем губы у неё задрожали. Юрка прочитал по ним «Кто бы говорил», но Маша не могла произнести это вслух, лишь беспомощно хватала ртом воздух. А потом тихо заплакала.

— Реви сколько хочешь, это не меняет дела! — заявил Юрка и тут же почувствовал, что его берут под локоть и тянут в сторону.

— Пойдём выйдем, — прошипел Володя, утаскивая его со сцены, а после — к выходу из кинозала.

Они отошли к боковой стене эстрады, так, чтобы их нельзя было услышать в открытые окна кинозала.

— Юра, что это такое?! — разозлился Володя. — Как это понимать?

Но Юрка, насупившись, молчал.

— Ну ты дал! Не находишь, что это уже чересчур? — чуть спокойнее сказал Володя.

Он навалился спиной на стену и устало закрыл глаза. А Юрка ощутил такое опустошение внутри, что был не в силах даже повысить голос.

— Хватит меня воспитывать, — вяло огрызнулся он. — Ты поэтому просил меня уйти? Знал, что заору на неё?

— Да, — просто ответил Володя.

— Я что, такой предсказуемый? — От этой мысли Юрка ещё больше пал духом: неужели он и правда так прост, что даже настолько личные, глубинные реакции можно предугадать в два счёта?

— Нет, — не задумываясь, ответил Володя. — Просто мне не плевать на то, что ты говоришь.

Юрка поднял на него удивлённые глаза. Похоже, Володя предвидел и эту его реакцию, раз тут же кивнул, не глядя. Повисла неловкая тишина.

Юрка не знал, что сказать, и надо ли было вообще что-то говорить. Одно знал