Великая легкость. Очерки культурного движения - Пустовая Валерия Ефимовна

Заглавный Лазарь Линдт нужен автору не только как сюжетная скрепа, но и как пропуск на элитные этажи союзного общежития. Сверхчеловек, гений, единственный в своем роде, он откушивает булочки в гостях у Берии и регулярно снабжает молодую жену своими государственными премиями. Аристократический образ «личного друга короля», оснащенного «денщиком», как его жена – «холопками», навевает дореволюционные ассоциации, которые одни только автору дороги. Да, в книге есть и образ Баталовых – родителей Галины Петровны, мечтающих выучить дочь на проектировщицу канализаций с авансом, окладом и путевками, и образ Царевых – советской выделки интеллигентов с остаточной верой в коммунистическую утопию, – но все это скорее предмет сатирического осмысления, на которое автор пускает довольно скудные краски. Заметно, что обручение Маруси подано в тонких лиричных оттенках, а обручение Галины Петровны с ее избранником, которого оттеснил Лазарь Линдт, обставлено ироническими замечаниями. Доходит до мелочей: Маруся кутается в платок «такой нежно-серый», что сливается с небом, – Галина Петровна носит оренбургский с «звериным запашком».

Принципиально важно, что тоскующая Лидочка находит утешение в дореволюционной книге рецептов Молоховец, что «прелестная» Маруся происходит из дореволюционной семьи священников и поэтому муж ее, даром что советский ученый, почитает себя в сравнении с ней «дураком».

Недаром критикам чудился в романе призрак прошлого века: перед нами действительно ретроутопия, и это – один из секретов обаяния романа. Дореволюционный быт для современного человека выступает источником веры и воплощением человечности. Не случайно ведь и в букероносном романе уже упоминавшейся тут Чижовой старорежимные бабушки создают своего рода сказочное пространство вокруг общей приемной внучки, которую воспитывают на дому, не пуская в советский детсад.

Повесть о Марусе похожа на такую старорежимную сказку о тесемочках, буше, камлоте, хрустящих салфетках, книжных переплетах и пирогах. Это источник прямого читательского наслаждения, полноценная греза о дореволюционном семейном укладе. Но гламурный кабошоновый тон Галины Петровны повести о Марусе не чужд: очень уж тут все идеально. Автор не устает бороться с хорошим во имя лучшего. Если в семье, где выросла Маруся, царила любовь, – автор тут же уточняет, что любовь эта была «умная», которую надо было еще заслужить. Если Маруся счастлива замужем – то автор не преминет указать, что она, несмотря на это, «не превратилась в восторженную тень собственного супруга». Маруся – «особенно целомудренная», но «отзывчива она была удивительно, невероятно, о такой возлюбленной можно было только мечтать». У Маруси «врожденный женский дар» нянчить детей, но она с ними «никогда не сюсюкала». Ее муж – крупный ученый, но умеет понять, что домохозяйство – «тоже творчество». На этом фоне определение Лазаря Линдта как «великолепного любовника» почти не режет слух.

Способности Лазаря Линдта – тоже предмет для оды. С ним, правда, автору было посложнее, чем с салфетками. В интервью Степнова рассказала, как боялась «сесть в лужу»: сама филолог, она долго набиралась «специального материала» для изображения физика. Однако просчет автора лежит в совсем филологической плоскости. Дело не в том, что работа гениального Линдта совершенно скрыта, и автор ограничивается загадочным шепотом про непонятные крючочки и циферки. Грустно, что Степнова не сумела показать сам масштаб его личности, считая, что с читателя хватит торжественных заверений вроде: «вдруг ощутил огромную сумрачную тень собственного дара»; или иначе: «сумерки судьбы, тень большого и страшно далекого дара»; или так: «– Гений, Николай Егорович, – тихо уточнил Чалдонов»; или куда ясней: «самый обыкновенный гений»; или даже так: «очень страшно. По-настоящему страшно». Не вижу я этой «огромной и торжественной жизни», поскольку на моих глазах Лазарь Линдт знай себе покупает семгу и пирожные для Маруси или елозит лапами по молочным грудям восемнадцатилетней Галины Петровны. Да и пресловутую «чудовищность» его ощущаю только потому, что таким его, нелюбимого и немолодого, видит его несчастная жена. К слову, поведение Линдта с Галиной Петровной никак не соответствует выданной автором справке в том, что Линдт – «взрослый и очень умный человек»: Галина Петровна выходит за нашего обыкновенного гения из страха, но Линдт якобы поверил в ее искреннее расположение, так что поженились они в результате обманной комбинации одного энкавэдэшника. Мне особенно нравится, что автор оправдывает героя его «простодушием», в то время как уже заставила нас поверить: у этого скептика даже «задница» – «язвительная». Такой человек, да еще и отличавшийся «великолепным пренебрежением любыми нормами размеренной человеческой морали», мог бы обойтись в деле захвата чужой невесты и без сомнительных посредников и уж во всяком случае не выглядеть в этой ситуации бесхитростной и потому безвинной жертвой.

Линдт, конечно, антигерой, но не потому, что Галина Петровна его не любит: чего ее слушать, она-то вообще оказалась «ничтожным существом» (интересное, кстати, выражение в устах повествователя, учитывая, что в интервью Степнова выразила пожелание, чтобы Галину Петровну «жалели»). А потому, что ему не дано пережить простое человеческое счастье. Как и его супруге Галине Петровне. Противопоставление примитивное, но зато считывается легко: Маруся заключает с Богом договор о детях – Галина Петровна уговаривается с ведьмой о смерти мужа, Маруся любит людей – Галина Петровна – вещи; Лазарь Линдт выбрал дар и никогда не знал полноценного семейного счастья – его внучка Лидочка отказалась от балетного дара ради домашнего очага. Впрочем, был ли выбор у Линдта и у Галины Петровны? – вопрос для домашнего сочинения.

Слово «счастье» на разные лады и с разными эпитетами баюкается в романе – оно и «сплошное», и «простое», и «огромное», но всегда – «человеческое». Как заметила одна рецензентка, «очень нужный роман – среди пугающих статистических 80 % разводов». Роман о простом семейном счастье обыкновенных, не гениальных людей.

Собственно, поэтому все и плачут в финале первой, Марусиной, части романа: от восхищения ее домовитостью, от сожаления о ее трудном пути к «окончательному смыслу своей жизни», от того, что сказка о ее идеальной семье закончилась с ее смертью, и немного – от мечтательной зависти. «Мне жаль, что дома, такого дома, какой описывала Марина Степнова в романе “Женщины Лазаря”, у меня никогда не будет», – искренне поделилась в своем блоге пользовательница «Живого Журнала»…

Впрочем, несчастные стервы-шопоголички могут утешиться тем, что их прообраз Галина Петровна в одном все-таки идеальную Марусю обставила. Избыточная речь, которой автор наделяет Марусю в попытке имитировать дореволюционную богатую риторику, несколько ее дешевит. «И я напекла совершенно дореволюционных пирожков – правда, без сахара и без масла, но на вид решительно вкусные. Между прочим, за пуд ржаной муки просят три фунта махорки – вы только вообразите себе! Целый пуд!» – как в сказке: что ни слово – то роза падает с уст. На этом фоне жаба, оброненная Галиной Петровной в ответ на вопросы Лидочки о матери: «Умерла», – кажется куда точнее и потому аристократичней.

Свет женственности – «чистейший Марусин свет» – и домашнее счастье – вот истинная сфера выразительности Степновой и другой секрет обаяния ее романа. «Мужская» часть повествования, где обитает голословно великий заглавный герой, не столь удалась.

Удивительно, что в романе, где ум выступает второй по значению ценностью, так мало стоящих мыслей. Автор затрагивает сложнейшие вопросы советской истории, национального самосознания, социального неравенства, психологии, но решает их прямолинейно, при помощи какого-нибудь простенького убеждения или общего места.

Гениальность Линдта, превосходство Маруси, недалекость Галины Петровны, ее отвращение к внучке и душевная близость Линдта с соглядатаем-энкавэдэшником объясняются биохимией и генетикой, а горе овдовевшего отца Лидочки сравнивается с горем орангутанга – в романе много этого напора материи, несмотря на частое поминание Бога. И хотя имя заглавного героя отсылает к Евангельскому преданию о воскрешенном Лазаре, и хотя автор повсюду вкрапливает библейские цитаты и склонна поупражняться на тему русского еврейства, самым зримым воплощением одной из древних религий в тексте стал образ «чресел» Линдта, «по-библейски прикрытых скомканной простыней», а вторым его постоянным эпитетом, помимо слова «гений», – беззлобное «жиденок».