Великая легкость. Очерки культурного движения - Пустовая Валерия Ефимовна

Вчера на белых стенах после позолот центрального Ивана Воина глаз отдыхал, и вспомнилась такая же белая, простецкая высь много пережившего соловецкого храма. С переполненной местной службы трансляцию в этот раз не вели, но с дороги все равно было слышно праздничный хор, осенявший отдохновенную воздушность пространства живительным смыслом.

Христос Воскресе!

Тишина[81]

Нет радости более полной, чем внутренняя тишина. И менее нуждающейся в причине. В том смысле, что умиротворение не происходит ни от каких внешних поводов, не цепляется, подобно иным, более острым состояниям – воодушевления, восторга, веселости, ликования, триумфа, влюбленности, решимости и неги – за конкретные земные обстоятельства. В то же время тишина требует куда большего, чем повода порадоваться. Она означает, что ты развязался со страстями. Как в толстой книге про уныние, которую я купила себе в церковной лавке, открыла наугад и прочла всего только: не желай, и не будешь печалиться, – и закрыла книгу, усвоив главное, – про тишину легко сказать. Она должна бы, наверное, быть основанием каждого поступка и мысленного движения, но переживается всего лишь как мгновенное послабление, передышка от эмоциональной ряби. Когда ты перестаешь нуждаться, никого не винишь, ни о чем не мечтаешь, ни о чем не жалеешь, обнимаешь себя, примиряясь, но и себя не чувствуешь, проскальзываешь объятиями, раскинутыми вдруг на широту целого мира, когда в тебе цветет такой все вмещающий зимний луг, тихий, укрытый и внутренне собранный к грядущему весеннему росту.

Тут разница между пустотой и тишиной – между Виктором Пелевиным и Дмитрием Даниловым, если угодно. И – продолжая эту литературную ассоциацию – между пониманием даниловского романа «Горизонтальное положение» как отрицания и бездействия или как созидательного выпадения из «наружного шума» – так трактует роман критик Ирина Роднянская, прибегая к выражению Тютчева и предполагая, что книга Данилова не «пустая», а «тихая», и тишина ее во многом производная от внутренней вертикальной собранности рассказчика.

Пушкинские «покой и воля», которые остаются, когда нет на свете счастья, означают силу возможности, спокойную отвагу (еще одно роднянское слово). Пустота отрицает – тишина приемлет. Пустота означает облегчение, и хорошо бывает себя как следует выпустошить, отказавшись от того, что тебя поглощало и жевало так мучительно. Тишине нечего отрицать, это благо, для которого нет исключений.

5. Проза: расслоение

Чувство мимимического[82]

Марина Степнова посмотрела телевизионную экранизацию Гроссмана и решила, что уж лучше сразу писать сериал.

Нет, так статью начинать нельзя, это сказочки, но ведь литературное возвышение Марины Степновой и впрямь похоже на сказку. Известная куда больше тем, что работает в глянцевом мужском журнале, нежели первым своим романом «Хирург», автор книги «Женщины Лазаря» вдруг получает признание покупателей и премию «Большая книга», так что ее немедленно начинают всюду интервьюировать и презентовать, вводят в команду постоянных авторов «Сноба» и участников зарубежных ярмарок, а первый роман переиздают.

Иными словами, именно после публикации «Женщин Лазаря» Марина Степнова приобрела репутацию писательницы, что означает место в памятных листках критиков, редакторов и издателей и регулярное, как фитнес, участие в литературном процессе.

Степнову представляют автором семейной саги на фоне большой истории и нетривиальным стилистом. Такой образ получившей известность писательницы выставляет экспертов и читающую публику изрядными ретроманами в литературе: мастерские живописания и эпохальный охват опознаются как принадлежность к высокой, классической традиции. «Так писали в прошлом веке», – с нежностью высказались о романе в журнале «Читаем вместе» и привели подряд три кружевные цитаты.

Степнову вообще любят цитировать – к этому нехитрому приему прибегают и критик-интеллектуал Вячеслав Курицын, и корреспондентка журнала «Республика», употребляющая выражения вроде «литературные вкусности» и «степновские деликатесы». Поэт Максим Лаврентьев назвал Степнову «кладезем метафор», а обозревательница «МК» Наталья Дардыкина похвалила ее красивые плечи в черной вязаной шали.

Так называемым простым читателям в книге «Женщины Лазаря» интересны простые истины: дом, любовь, или, как сказано в аннотации, «ЛЮБОВЬ» – чтобы мимо ключевого слова не промахнуться. Единственное, что смущает поклонников романа, – в нескольких местах там встречаются матерные выражения.

Логично будет довершить этот добрый и красивый портрет признанием, что, да, я тоже, как и многие, плакала в финале первой части романа. К финалу третьей, правда, меня уже подсушило.

Неравноценность трех частей романа, которые принято соединять плавной лигой истории, – существенный довод против присужденной книге премии. Помню, как я была удивлена, осознав, что названное лучшим русским романом-2009 «Время женщин» Чижовой спокойно умещается в жанровые рамки повести. И произведение Степновой, на мой взгляд, не создает впечатления книги «большой».

Как явствует из заглавия, у главного героя, гениального советского физика Лазаря Линдта, были женщины. Три женщины – три эпохи: дореволюционная Маруся (не доставшаяся юному Лазарю чужая жена, всю жизнь почитавшая его приемным сыном), советская Галина Петровна (юная жена постаревшего Лазаря, осыпанная роскошью и сексуальными домогательствами, но так его и не полюбившая), современная Лидочка (внучка к тому времени умершего Лазаря, выше мужа почитавшая выкупленное им родовое гнездо).

Маруся, Галина Петровна и Лидочка выступают героинями трех повестей, каждую из которых, не скрепи их автор тощим Лазарем, как прищепкой, ожидала бы своя литературная судьба.

Повесть про Марусю могла бы выйти в каком-нибудь литературном журнале и оттуда подавать надежды критикам на открытие нового имени: ясное дело, все бы снова ждали от Степновой произведения побольше, напрашивались на роман.

Повесть про Галину Петровну удачно бы пристроилась в модном глянце: ее «сановное замужество» – превосходная проекция для читательниц, интересующихся интимной жизнью успешных людей, равно как «спелыми рубиновыми кабошонами» и «полупрозрачными срамными трусишками».

Историю про Лидочку добросовестный редактор вернул бы автору на доработку.

Спад повествования особенно заметен в отношении мистического подтекста. Таинственное указание на договор бездетной Маруси с Богом, под конец жизни своеобразно исполнившим ее давние мольбы о материнстве, позволяет толковать события первой части и в реалистичном, и в сверхреалистичном ключе. А вот о сделке Галины Петровны с ведьмой двух мнений быть не может – при том, что ее достоверность огрубляет психологический сюжет: сводит остервенение несчастливо замужней героини к последствиям злой магии. Что касается путешествия Лидочки в загробный мир, то оно, кажется, устроено в память о Лазаре, который в противном случае остался бы в третьей части совсем без реплики.

Бросается в глаза и постепенный «сдув» художественности. Насыщенная эмоциональность повести о Марусе сменяется кукольными переживаниями семейства Галины Петровны. Слезно-сырая повесть о Лидочке работает на двух скоростях: ноет про дом, о котором мечтает героиня, или язвительно шустрит в коридорах балетного училища, которое она мечтает бросить. Когда я узнала, что выпады против балетоманов, балетной карьеры и «голодных обмороков» «балеринок», боящихся отрастить грудь, не следствие личной травмы автора, а результат кропотливого «сбора фактуры», журналистская безыскусность третьей части потеряла для меня всякое оправдание.

Этот спад и сдув, однако, глубоко связаны с высшими чаяниями Степновой: ей, кажется, просто не захотелось вкладываться всей душой в эпохи, отдаленные от ее основных интересов.