Учитель из Меджибожа - Григорий Полянкер

В это самое время у обер-лейтенанта все переменилось: кончилась его удачливость. Начальство решило, что такого расторопного обера, патриота и храбреца, награжденного медалью, нечего держать где-то на задворках. Его, исполнительного работягу, надо отправить на фронт.

Не успел Эмиль Айнциге обжаловать свое назначение, поплакать в жилетку, толком козырнуть своими болячками, глухотой и заиканием, как на его место прислали нового начальника — тоже тыловика, пожилого, круглолицого человека с солидным брюшком и какой-то квадратной головой, длинными усами, напоминавшими рыжие усы покойного фельдмаршала Гинденбурга. Правда, он был чином пониже — всего лишь лейтенант. И звали его Фрицом Шмульке.

Ходил покачиваясь, как жирный гусь, старался выглядеть этаким бравым бодрячком, хотя всем своим видом, а особенно нелепой походкой вызывал только смех.

Он оказался очень строгим и бескомпромиссным, начал устанавливать строжайшую дисциплину и порядок. Сразу предупредил, что не допустит вольностей и расхлябанности, как прежний начальник. Жизнью поплатятся, если заметит что-то неладное. Разве они, разгильдяи, сами не видят, что Германия и ее мудрый фюрер, весь рейх находятся на краю гибели. Только честной работой и преданностью можно спасти дело, за которое сложили головы лучшие солдаты и офицеры фатерлянда.

Этот не был заикой, хорошо слышал. Он прежде всего болтливый оратор.

— Распустил здесь Эмиль военнопленных, — повторял он. — Откормлено это быдло не плохо, обленились и в ус не дуют! Недаром у них такой здоровый вид! Я посажу их на овсянку и похлебку! Пусть знают, кто они есть, сукины дети, враги Германии!

Фриц Шмульке попал на фронт совсем недавно, пришел с таким видом, словно до него не было ни Сталинграда, ни Курской дуги, а только один «блицкриг»… Все эти годы он служил фюреру в концлагере Дахау как старший надзиратель. Отец его и дед — оба были тюремщиками. Имея дело с арестантами-узниками, он неплохо служил, поддерживал дисциплину. А когда ему стукнуло шестьдесят, начальство вспомнило, что он потомственный тюремщик, присобачили и ему воинское звание лейтенанта, отправили на фронт.

— Черт возьми, — возмущался он, — тут все плохо. А как здорово было в Дахау! Бывало, только появится он в бараках, в лагере, как все вскакивали и громко, хором приветствовали его. А эти русские швайны увидят его и прыскают, смеются над ним. В строю болтают по-своему, черт их разберет что!

Ничего, они еще у него запляшут! Он их еще научит дисциплине. Хоть это не Дахау, но все равно он установит здесь такой порядок, как там. Дайте только ему развернуться!

Новый начальник строго запретил кому бы то ни было, даже своим помощникам, жить в домах у мужиков. Не хватает бараков, где бы все разместились. Ничего, есть колхозные коровники. Обнести колючей проволокой, поставить вышки, на них — автоматчиков! Пусть почувствуют себя как в Дахау! Быстро поумнеют. Что, коровники без окон и дверей, без крыш? Ничего, не подохнут! Главное, чтобы колючая проволока была! Это великое изобретение Адольфа Гитлера и Генриха Гиммлера. Отлично действует на нервы, исцеляет от всех болезней. Главное — психических и нервных. Все должны быть вместе, как скот. Тогда легче ими командовать!

Он был разъярен, этот новый начальник, не мог прийти в себя от злости. Бегал по деревне и искал… колючую проволоку. Но, как назло, нигде не мог ее найти. Что это за страна такая, Россия? Зря говорили, что она богатейшая в Европе. Здесь не найдешь паршивенького мотка колючей проволоки! Там, в Германии, этого добра хоть отбавляй! А тут! Да, но как же быть без колючей проволоки? Где держать людей? Нет, это черт знает что! Уму непостижимо!

Переводчик с первой минуты ему не понравился. Что-то слишком он веселый, разговорчивый. Кроме того, с его лица не сходит хитроватая, лукавая усмешка. Ради чего он смеется? Почему ему так весело, когда плакать надо? Может быть, он над ним смеется? Ему не нравятся его усы? Ничего, он у него еще заплачет! На четвереньках будет перед ним ползать!

Почему все дрыхнут в коровниках на соломе? Еще не получены инструкции, что и как строить? Тогда пусть переносят камни с места на место, только не сидят без дела. Сидеть без дела — значит начинать думать. А о чем пленные могут теперь думать, если не о крамоле! Что, камней нет? Камни пошли на ремонт дороги? Так пусть разбирают брусчатку и строят ее наново! Как там, в лагере Дахау!.. Или вот еще: пусть маршируют. Людей надо муштровать! Они будут маршировать до одурения. Тогда мозги у них перестанут работать и легче будет ими командовать: «Айн, цвай! Айн, цвай!»

Лазутин и Товченко понимали, что с приходом этого кретина дело их усложнилось. Если самодур найдет проволоку и ею опутают лагерь, тогда нелегко будет вывести в лес людей. К тому же надо ускорить побег. Этот дьявол всюду и везде сует нос, может обнаружить тайник, где сии спрятали свое добро: оружие, гранаты, медикаменты.

Фриц Шмульке рехнулся, не иначе, ночами не спит, видит только колючую проволоку. Поехал в окрестные села, но и оттуда вернулся с пустыми руками.

Тогда он написал начальству рапорт, чтобы срочно выслали ему колючую проволоку. Без проволоки он как без рук и не может выполнять свою задачу.

Там прочитали его бумагу и решили, что тюремщик с ума сошел. Что себе думает? Все вокруг горит, они сами не знают, на каком свете находятся и что будет с ними через день. Да что день — через час! А тот идиот морочит голову с колючей проволокой! И ответили: если он, эдакий кретин, пришлет хоть еще один подобный рапорт, его немедленно направят в линейную часть, на передовую. Там он получит и колючую проволоку и кое-что похлеще!

Он был обескуражен. Как же так? Неужели эти остолопы не знают, что мыслит фюрер о колючей проволоке? Ведь это не его, Фрица, теория. О колючей проволоке давным-давно говорил фюрер, еще на заре своей карьеры в Мюнхене… Он ясно сказал: если хочешь человеку вправить мозги, пусть он у тебя посидит за колючей проволокой!.. Неужели они забыли эти золотые слова?

Ничего, он им об этом когда-нибудь напомнит! А пока что надо заставить своих подчиненных заниматься делом. И он приказал переводчику каждый вечер после работы выводить колонну на плац и заставлять маршировать. Строевым шагом! Люди должны что-то делать, чем-то заниматься. Иначе они начнут думать! А ему не нужно, чтобы эти русские швайны думали, да еще в такое тяжелое для рейха время!

И люди маршировали. Есть приказ, стало быть, надо шагать.

Фриц Шмульке вышел на плац и выразил недовольство. Как они идут? Крепче шаг! Надо прусским, ногу выше поднимать!

Он спохватился: маршировка получается у них так коряво потому, что они не поют. В строю надо песни петь. Но тут оказалось, что никто не знает ни немецкого языка, ни немецких песен… Новый начальник разрешил петь те песни, которые они помнят.

На другой день после работы, когда все вышли на площадь, Петр Лазутин во весь голос запел любимую песню, по которой истосковалась душа. И люди хором подхватили:

Пусть ярость благороднаяВскипает, как волна!Идет война народная,Священная война!

Глаза пленных просияли. Никогда, кажется, не пели они с таким наслаждением, как теперь.

Знакомая песня прозвучала, как призыв. Будто солнечный луч пробился сквозь черный мрак. Сбежались жители со всех концов села. Они не могли понять, что произошло. Неужели пришло время для таких песен?

Слушали, затаив дыхание, как поют военнопленные, и сами, стоя в стороне, тихонько стали подпевать.

Каждый день, когда колонна выстраивалась на площади возле церкви, стар и млад бросали работу и спешили туда. Песни ласкали слух и душу, напоминали лучшие годы жизни, вселяли веру в то, что скоро кончится кошмар и можно будет наконец свободно петь, свободно жить и трудиться.

А Петр Лазутин и Товченко тем временем внимательно присматривались к местным жителям. Понимали, что среди них есть и такие, которые могли бы связать их с партизанами, действовавшими в соседних лесах. Нужен был только надежный человек. Как никак, более ста узников готовятся к побегу!

И такой смельчак вскоре нашелся. Его отрядили в лес с медикаментами и продуктами. Надлежало договориться о месте встречи, о переходе к партизанам.

Спустя два дня состоялся разговор с представителями партизанского отряда за дальней околицей села, в глубокой балке. Узнав, что более ста человек полностью готовы прийти в отряд, обрадовались. Там как никогда нужны были люди. За время последних операций ряды сильно поредели.

Затерянными тропками, густым лесом, вслед за двумя молчаливыми партизанами, шел Петр Лазутин. Долго петляли они меж деревьев, по болотам, пока не остановились среди густых зарослей. Вскоре Лазутин спустился в глубокое обжитое подземелье, где в трепетном свете коптилки виднелись нары, оружие в пирамидах.