Царь нигилистов - Наталья Львовна Точильникова

показывай, а твои гувернеры, скорее всего, не поймут, что это. Знаешь-то откуда, Сен-Жюст? Статью Пушкина читал в прошлом году?

Кстати, Александр Сергеевич совершенно прав: стиль у Радищева ужасный. Но ты сам напросился.

Жинка моя всем хвастается твоим стихотворением. Хотя, по-моему, перебой ритма в последней строке все портит.

Твой дядя Костя».

Письмо было написано по-английски (ну, кроме слова «жинка»). Причем даже без ошибок.

Ну, подумал Саша, не один же я такой умный!

К письму прилагался средней толщины том в простой бумажной обложке. Год издания: 1790.

В девятом классе «Путешествием» он благополучно манкировал. Учителя и не давили особенно. Текст 18-го века! Нервы нужны железные, чтобы такое читать.

И Саше живо вспомнилось стихотворение Окуджавы:

Пройдут недолгие века — напишут школьники в тетрадке

все то, что нам не позволяет писать дрожащая рука…

И у каждого века свои запрещенные шедевры, а разрешают их только тогда, когда они теряют актуальность. А что-то другое, злободневное, интересное и волнующее — уже вновь запрещено.

Саша ответил на том же языке.

«Дорогой дядя Костя!

Нет, статью Пушкина о Радищеве я не читал. Было бы интересно, но я хочу сначала составить свое мнение, иначе Александр Сергеевич задавит меня своим авторитетом.

За книгу спасибо огромное!

Можно мне этот раритет с карандашом прочитать? Я знаю, что рукописи не горят, но все равно боюсь испортить.

Если нас раскроют, надо ли мне молчать, как в подвалах святейшей инквизиции или я могу назвать твое имя?

Можно ли потом дать это почитать Никсе?

Твой Саша».

Ответ пришел только на следующий день, около восьми утра.

«Рукописи горят, Саша, — писал Константин Николаевич. — Еще как горят!

Но я, конечно, понял, о чем ты.

Читай с карандашом. Не думаю, что автор мечтал о том, чтобы его книга стояла на библиотечной полке, горничные сдували с нее пыль, и никто не смел ее даже ногтями почеркать. Это по сути публицистика.

Имя мое называй, если папá спросит. Я сам с ним объяснюсь. Ты будешь помощником старшему брату, и тебе надо знать реальную ситуацию в стране.

Никсе не можно, а нужно это прочитать, если, конечно, он сам захочет.

Твой дядя Костя».

«Путешествие» Саша начал читать еще накануне и ответил тут же:

«Стиль Радищева совсем не плох, просто текст надо разбить на абзацы, и записать диалог в столбик — тогда он будет гораздо лучше читаться. Александр Сергеевич несправедлив.

А фраза: „Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала“ — просто гениальна, хотя и старомодна. Думаю, еще пару веков будут цитировать.

Дядя Костя, а действительно помещик может заставить крестьянина работать на барщине шесть дней в неделю так, что на обработку своей земли ему останется только воскресенье? Или так было только при Радищеве? Разве барщина не ограничена тремя днями? Или у нас, как всегда в законе одно, а на самом деле — другое?

И что правда до сих пор соха? Деревянная?

А плугов нет?

Да! Безумно далеки мы от народа!

Еще раз спасибо!

Читаю дальше.

Ваш Саша».

Слава Богу, Гогель не покушался на тайну Сашиной переписки с Константином Николаевичем.

Надо было посылать лакея в Петергоф.

— Григорий Федорович, вы мне не составили справочник по ценам? — спросил Саша.

— Александр Александрович, вам нужен секретарь, — с легким недовольством заметил Гогель.

— Совершенно с вами согласен, — кивнул Саша. — И гораздо больше, чем гувернер. Во сколько может обойтись секретарь?

— Рублей за 15–20 можно найти.

— Хорошо, я же вас не постоянно об этом прошу, Григорий Федорович. Сколько бы вы хотели доплаты в месяц?

Честно говоря, Саша предпочел бы не Гогеля, а кого-нибудь помоложе, и не секретаря, а секретаршу. Скажем, из Института благородных девиц…

Интересно, насколько это возможно?

— Ну, что вы, Александр Александрович! Не нужно никаких доплат. К вечеру сделаю.

— Тогда пока скажите мне пожалуйста, сколько может стоить извозчик отсюда до Петергофа?

— Три-пять копеек.

— Григорий Федорович, а вы мне пять рублей не разменяете?

— Александр Александрович, зачем вам?

— Мне нужно послать Митю в Петергоф за подарком для мамá.

— Лакея? На извозчике?

— Мне нужно быстро. Будет нехорошо, если подарок опоздает.

Гогель запустил руку в карман и отсчитал 10 копеек.

— Я буду записывать, — пригрозил Саша.

Позвал лакея и вручил ему деньги.

— Сдачу вернешь! — приказал он.

Перед визитом к мамá он еще успел повторить в библиотеке подарочную мелодию и к десяти был в матушкиной гостиной. Той самой с цветами сирени на обивке диванов и занавесках.

К императрице уже выстроилась с подарками очередь ближайших родственников. Саша встал в самом конце, надеясь, что, может, еще кого-нибудь пропустит.

Митьки не было.

Очередь шла предательски быстро. Уже Никса вручил мамá свой супер-пейзаж и удостоился объятий.

Тянуть было больше нельзя.

Куда этот бездельник запропастился?

— Мамá, позвольте, я сяду за рояль? — спросил Саша.

— Да, конечно.

И Саша начал играть и петь:

Столько разных людей утешала ты.

Не смолкают людей голоса.

О, Мария! Смешны мои жалобы.

Но прекрасны твои небеса.

Не умею добраться до истины,

Не умею творить чудеса.

О, Мария! В огне мои пристани,

Но безбрежны твои небеса.

Наступает предел всем пристрастиям,

Нет ни друга, ни верного пса.

О, Мария! Конец моим странствиям

Объявляют твои небеса.

Последнее четверостишие, у Михаила Щербакова было, конечно, несколько трагичным, но песня на нем не кончалась, и дальше следовало еще более трагичное:

Были поросли бед, стали заросли.

Завещание я написал.

О, Мария! Грустны мои замыслы,

Но грустны и твои небеса.

И Саша решил его не петь, а выкрутился так, как обычно и выкручиваются начинающие поэты: поставил первое четверостишие в конце еще раз. Стало, конечно, хуже, чем у Щербакова, зато без неподходящей для именин печали.

— Саша, можешь слова написать? — спросила мамá. — И ноты.

— Конечно, — кивнул Саша. — Хотя под гитару это звучит гораздо лучше.

— Под гитару? Так ты такое собирался под гитару петь?

— Почему нет? Разве не испанский — лучший язык для того, чтобы говорить с Богом?

— Причем тут испанский…

— Гитара испанская, — улыбнулся Саша.

И начал вставать из-за инструмента.

— Ваше Императорское Высочество! —