Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями - Захар Прилепин

Бондаренко при всем его, опять же, бойцовском характере опять же по-пушкински всемирно отзывчив.

Может быть достаточно широким в своих предпочтениях умный и жесткий критик Немзер, часто парадоксален и замечателен в своей парадоксальности Данилкин, саркастичен и смертельно наблюдателен Виктор Топопов, не по-женски сильно работает Капитолина Кокшенева – но я про любого из названных знаю наверняка, какую книгу какого автора они не оценят никогда, потому что не оценят, и все тут. Не хочу вникать, что уж там определяет их отношение – принципы или физическое неприятие, но что есть, то есть.

Для Бондаренко же – самого настоящего патриота, православного человека и критика с репутацией – нет никаких преград, если речь заходит о настоящей литературе. Он своему треклятому врагу простит и хамство, и подлость и спокойно признает, что товарищ этот хоть и никакой нам не товарищ, но книгу написал отличную.

И совершенно зачаровывает меня, как по-детски счастливо Бондаренко радуется всем литературным успехам в патриотическом лагере: вот какой мы гол забили в этом году, вот какого бойца выпустили на поле, вот какой праздник ценителям литературы устроили. Вместе с тем он никогда не закроет глаза на то, что гол забила противоположная сторона. Напротив, спокойно признает: молодцы, забили, хорошо сработали.

Вот у меня на книжной полке лежат прочитанные мною и, к слову сказать, моей мамой книги Бондаренко «Дети 37-го года», «Серебряный век простонародья», «Поколение одиночек», «Три лика русского патриотизма».

Откройте их и найдете там имена Андрея Битова, Юрия Кублановского, Ольги Седаковой, Беллы Ахмадулиной… Бондаренко много пишет, скажем, о Владимире Сорокине – и периодически вполне комплиментарно.

Но вы можете представить книгу статей либерального критика (не буду называть имен, просто не хочу), где он напишет (даже не хорошо, а просто – напишет) статью про Вячеслава Дегтева или про Веру Галактионову? Да они про Леонида Бородина с Валентином Распутиным ничего говорить не хотят…

Потому что критерий у Бондаренко, по сути, один: если писатель уважает язык, на котором пишет, и болеет о стране, для которой пишет, он становится фактом литературной жизни, а значит, о нем можно и нужно говорить.

Сказать, что единственно, к кому Бондаренко по-настоящему беспощаден, так это к врагам русского народа – тоже будет, пожалуй, преувеличением. Бондаренко год от года все меньше на них обращает внимание. Человеческая и житейская мудрость позволяет ему понять, что все их отвратное копошение – если будет жива Россия – снесет, умоет, вытравит время.

Как вытравила имена многих и многих либеральных оппонентов Бондаренко, столь буйно и гордо витийствовавших с самой середины восьмидесятых. И где теперь они? Кто будет перечитывать их полные желчи и малоумия статьи? А Бондаренко вон свои статьи того времени переиздает – и они будто вчера написаны, ни слова менять не надо.

Одновременно с этим Бондаренко хватает мужества первым в глаза своим однополчанам сказать о крахе прежней русской патриотики. О том, что патриоты, мужественно перенеся и незаслуженное забвение, и многолетнее хамство всевластных либералов, и насильственное отлучение от читателя, к нынешнему дню израсходовали свои душевные силы и уже не способны противопоставить русское лобби литературному лобби пришлых, зачастую чуждых русской литературе, но очень активных людей. Что есть – то есть!

Эта бондаренковская честность – во вред себе, она дорогого стоит. Он же о друзьях пишет! Что ему стоило сказать, что они по-прежнему дальнозорки, умны, бесстрашны…

Но вот не сказал.

Такое поведение, такая позиция, такое мужество называется коротким русским словом – путь.

Бондаренко видит свой путь и идет им. Вопреки всему.

Он слишком часто был прав, чтоб ему было легко. Но пусть будет легко. Опять же: вопреки всему…

Ироническое отступление

Алкогон

Не для красного словца говорю, а чистую правду: все кончилось в тот день, когда мой друг, писатель и журналист Денис Гуцко, сказал грустно: «…нет, Прилепина не перепьешь».

А началось все семь лет назад. Тогда вышли мой первый, а вскоре второй романы, я продал все написанные и ненаписанные книги в печать, в кино, в театр, на радио, за рубежи и так далее, на комиксы только не продал – но в любом случае получил прекрасную возможность пить алкоголь ежедневно, какой хочу и сколько хочу.

Я бы и раньше его пил, но в пору молодости у меня за душой не было ни гроша – отец умер, мама медсестра, потом жена, ребенок, еще ребенок – и я вечно метался меж двух-трех работ; какое уж тут пить! У меня тогда даже не было сил ненавидеть моих нынешних буржуазных оппонентов из числа банкиров, олигархов и теледив. С тех пор я понимаю социальную аморфность россиян: какие, к черту, пикеты, какие митинги, когда девять из десяти тащат на себе сто пудов своих забот плюс кредит за холодильник.

Но в один прекрасный день все изменилось, и моя жизнь приобрела куда более высокий градус.

Первое время я не пил до двух часов дня и только потом начинал. Потом решил, что до двух – это несколько утомительно, и перенес старт на 12.

Каждый полдень я выпивал свои первые пятьдесят грамм водки и бокал пива. Подсчетом того, что там накопилось к вечеру, я никогда не занимался. Много пили.

Гости у меня были если не каждый вечер, то дня четыре в неделю – это точно.

Если я сам выезжал куда-то, скажем, в Петербург, или в любой другой город, куда звали, или в другую страну, или в Москву, то там я встречался с друзьями по пять раз за день, в промежутках посещая теле– и радиопрограммы. Если вы когда-нибудь видели меня в телевизоре, можете быть уверены: я там датый. Либо в легкой степени опьянения (грамм 250 и пара пива), либо, так сказать, в средней… Тяжелой степени мне достичь бывало сложно, потому что я очень устойчив к алкоголю, спросите у моих товарищей. Но пару раз накануне выступлений я все-таки допивался, превышая все мыслимые нормативы.

Однажды это случилось перед прямым эфиром на доренковском радио, но там эфир был часов в 11 вечера, чего ж, не пить теперь весь день, что ли. Я, собственно, в деталях помню все, что там происходило – и что за ведущая была, и где мы сидели, и о чем была беседа (мы говорили о национализме). Проблема была только одна – когда в эфир звонили (а это всегда были очень раздраженные представители кавказской диаспоры), я, слушая их вопрос, забывал его сразу же, едва мой гортанный собеседник умолкал. В голове оставались в лучшем случае три-четыре последних произнесенных им слова («тебе не грустно, слушай, да?») – на них я и пытался отвечать. Ведущая, как мне казалось, не очень понимала, что происходит, но честно отработала весь положенный час и корректно со мной простилась. Больше к Доренко меня не приглашали.

В другой раз это оказалась телепрограмма, на которой ситуация повторилась один в один. Но тут была запись, а в эфир это дело не пошло, к счастью. Тем более что и программа была весьма сомнительных свойств: меня там спрашивали про еврейских олигархов, Суркова и гомофобию – я и в трезвом виде на эти темы не очень точно выражаюсь, что уж говорить об иных состояниях рассудка.

Но это, повторюсь, были исключения – в ста других случаях дела обстояли как раз прекрасно. Я выступал в ста русских городах и в десятке европейских, а еще в американском Оксфорде, валял дурака на французском национальном радио, пил на улицах в Египте, где за это вроде сажают в тюрьму, а потом выступал в местных культурных учреждениях, ну и далее по списку, список длинный. Или сидим мы с моим другом, писателем и журналистом Сергеем Шаргуновым на Новом Арбате, выпиваем, скажем, бутылку водки, опустошаем бесчисленные бокалы с пивом, я оставляю его на час, иду в соседнее здание на «Эхо Москвы» – там прямой эфир, где я один должен оппонировать шести собеседникам сразу, и я оппонирую, и Венедиктов говорит мне по итогам программы: «Отлично, отлично!» И я обратно иду к Шаргунову, очень довольный собой.

В общем, все эти мои невинные приключения меня и тогда не смущали, и сейчас не очень волнуют. «Я лирический поэт, я имею право валяться в канаве», – говорила Ахматова, а я даже в канаве ни разу не валялся, всегда ходил на своих двоих, а то бы давно замерз, заснув где-нибудь в арбатском переулке.

Со мной вообще больше ничего плохого не происходило: я не терял денег, перчаток и документов, никогда всерьез не попадал в полицию – ни здесь, ни за границей, несколько раз я устраивал или разнимал какие-то пьяные драки, но всякий раз оставался первозданно цел. Работа моя ладилась, газеты, которые я издавал, были успешны, новые книжки писались, причем публицистику я давно уже сочинял перманентно нетрезвый, а потом и прозу начал писать слегка подшофе – благо я пишу с утра, а не вечером.