Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями - Захар Прилепин

Это ведь, собственно, все стихотворение, больше ничего не будет. Хотите, я вам еще семь таких напишу за три минуты?

Геннадий Красников, предполагаю, на все обвинения и замечания ответит, что всякий желающий может сделать свою собственную антологию и любоваться ею весь XXI век. Мысль резонная, но только в том случае, если б на красниковской антологии, непосредственно на обложке, стояла б его фамилия: «Составитель такой-то».

Иначе рассматриваемая здесь книга не имеет серьезных прав претендовать на академичность. Читая ее, возможно изучать поэзию начала столетия только с некоторыми, так сказать, оговорками. Часть из них приведена выше.

Составитель антологии на меня, конечно, рассердится, а зря.

Посыл моего текста прост.

Геннадий Красников пишет в предисловии, что составленная им прежняя антология – «Русская поэзия. XX век» – выдержала уже два издания и стала библиографической редкостью.

Вот и эта выдержит даже не два, а все четыре.

Надо всего лишь пятьдесят пять поэтов туда внести, а поэтов пять выкинуть (хотя последнее не обязательно). Места мало в книге? Да ну что вы, в антологии шрифт как в букваре. Убираем первый раздел, со Случевским и Фофановым, шрифт делаем поменьше – и все во втором издании поместится.

Если составителю сложно или брезгливо этим заниматься, я совершенно безвозмездно за сутки соберу и предоставлю в письменном виде лучшие стихи тех поэтов, что пропущены странным и обидным образом.

И тогда, если кто-то кинет камень в Геннадия Красникова, я этот камень лично подниму и брошу в кидавшего.

Нельзя так подставляться, Геннадий Николаевич. К поэзии, наверное, нужно быть добрее. Вечность всех нас, конечно, рассудит, но это вовсе не повод устраивать судилище уже сейчас, полагаясь исключительно на собственный вкус.

На посту

Путь вопреки

О Владимире Бондаренко

Вообще говоря, критика Бондаренко привлекательна для меня не в силу собственно литературных ее достоинств, порой спорных. Тут другое: он замечательный популяризатор и классификатор русской литературы. Положа руку на сердце, надо признать, что во времена либерального диктата девяностых Бондаренко чуть ли не в одиночку отстаивал рубежи русского почвенничества.

Вячеслав Курбатов больше ориентировался на старшее поколение и, мало того, писал об избранных: не в его привычках осмыслять столкновения фронтов, ему и взвода много – он вот лучше с Астафьевым, с глазу на глаз, лишний раз побеседует. Лев Аннинский в основном говорил о поэзии, которая к тому же в его текстах – всего лишь повод для того, чтоб автор мог красиво высказаться о чем-либо; это даже не критика, а глубоко личностная эссеистика. Старшее поколение в лице, скажем, Михаила Лобанова от критики вообще отошло, а младшее поколение в лице Павла Басинского не склонно было определять себя в тот или иной политический лагерь.

В общем, пришлось Владимиру Григорьевичу одному за семерых демонстрировать мощный бойцовский характер.

Притом как ни вспомню Бондаренко – он всегда с улыбкой. Сто раз мы, может быть, встречались, и всякий раз я видел его таким: вроде неброско, но вместе с тем не без изящества одетый, быстрый взгляд, быстрая, чуть захлебывающаяся, но какая-то радостная речь, где неизменная доброжелательность замешана с готовностью в любую секунду жестко отстоять свою точку зрения, встать в полный рост за друзей и русское слово…

Я описал сейчас внешность Бондаренко – и тут же заметил, как он сам похож на то, что пишет, на свою публицистику, на свои критические работы.

Пишет Бондаренко иногда чуть заговаривающимся – так многое хочется сказать, так многое нужно объяснить! – языком и вместе с тем не без некоторого внутреннего ненавязчивого изящества. У него отличная литературная реакция: он быстро читает, быстро схватывает, строит – вроде бы на скорую руку – новые литературные иерархии. Но спустя годы и даже десятилетия вдруг выясняется, что писательские (или поэтические) «ряды», которые так любит перечислять Бондаренко, действенны. Те, кого он первым (или одним из первых) заметил, назвал, обозначил, зафиксировал, – именно они и оказываются сутью и крепью русской литературы. Самый наглядный пример – поколение сорокалетних, обозначенное Бондаренко тридцать лет назад и по сей день определяющее ход русской литературы. Но это только один из примеров – их множество.

Или смотрите, какой еще парадокс.

Это его, Бондаренко, буквально ненавидят многие литераторы, причем как из либерального лагеря, так и из патриотического.

Это его, Бондаренко, в свое время «Огонек» назвал «врагом перестройки номер один».

Это ему, Бондаренко, злопыхатели повесили в свое время мешок с костями у дверей – намекая, что повесят и его самого. (О, какой блистательный признак литературного успеха и влияния Бондаренко – такое вот поведение его недругов! Много ли мы знаем критиков, месть которым может вылиться в такие причудливые формы?)

И вместе с тем, клянусь вам, Бондаренко – добрейший человек.

Патриотов вообще сплошь и рядом обвиняют чуть ли не в живодерстве, но я, достаточно хорошо зная и Проханова, и Лимонова, и Бондаренко, всем существом своим чувствую, что это куда более тактичные и добрые люди, чем все наши патентованные либералы, якобы готовые, согласно Вольтеру, умереть за право чужого высказывания. Как же, сейчас, все бросят и умрут. Видя либеральных глашатаев, десятилетиями не выползающих из телевизионных студий, слыша либеральных критикесс, я всякий раз удивляюсь, какое количество дистиллированной нетерпимости они источают. Это ж не люди, а дихлофос какой-то.

Бондаренко с его, говорю, улыбчивостью и способностью к диалогу совершенно иной.

Это мне только что в голову пришло или кто-то до меня додумался, что Владимир Григорьевич похож на кота Леопольда?

Незлобливый человек – действительная редкость в литературных ландшафтах, где каждый третий уверен, что «на твоем месте должен был быть я».

Критику Бондаренко явно никто не мешает в литературе, потому что он имеет свое и только свое место, не чувствуя себя ни сиротой, ни сектантом в литературном мире. И самое главное – он таким был всегда.

Нынешние печальники о судьбе русского писателя в «нулевые» и «десятые» даже не представляют, кто и как хранил русскую культуру слова все девяностые, когда за книгой того же Бондаренко «Россия – страна слова» я ездил в Москву, в редакцию газеты «Завтра», когда в центральной прессе обнаружить фамилию русского патриотического писателя были невозможно – если только в ругательном, уничижительном контексте. Лет десять подряд нельзя было найти в книжных магазинах ни Бондарева, ни Белова, ни Личутина, ни тех же Проханова и Лимонова! Но и тогда Владимир Григорьевич источал уверенность в том, что он на своей земле, в своем праве, в своей силе.

Да, порой Бондаренко может говорить жесткие вещи, может давать несправедливые или малоосновательные оценки. Но я тут не буду выступать адвокатом тех людей, которым от Бондаренко, как мне кажется, достается не по делу. Потому что в целом картина мира, которую описывает Бондаренко, кажется мне разумной.

У Бондаренко, безусловно, правильные, ясные и, рискнем сказать, пушкинские представления о государственности, о духовности, о культуре, о человеке. Все, что сказано им в книжке, скажем, «Трудно быть русским», – хоть детям преподавай в начальной школе. Никакого там, прости Господи, экстремизма, ни малейшей рассерженности или растерянности – только продуманная позиция, за которую заплачено целой жизнью (а заодно двумя инфарктами и тремя операциями на сердце, которыми всегда оптимистичный, всегда светлый Бондаренко не кичится, о которых и не помнит будто – что есть неизменный признак настоящего бойца, а не понтаря, отсидевшегося в тылу).

Еще у Бондаренко, при всех его фехтовальных выпадах в сторону противника, есть редкая по нынешним временам критическая черта – такт по отношению к писателю. Он не стремится к хлестким (на самом деле – отдающим хлестаковством) критическим ходам, не сочиняет едких формулировок, которые вскрывают суть писателя, как будто он консервная банка с фаршем.

«Я знаю, что тайна жизни есть, – сказал как-то Бондаренко. – Но надо ли пытаться разгадать, раскрыть всю полноту этой тайны? Тогда это будет смерть тайны. А смерть тайны – это будет и смерть жизни, и смерть литературы».

Это очень важное его ощущение. Право на тайну, на недосказанность он оставляет всегда. Проницательный критик, понимающий, что писатель все равно не разбирается на элементы таблицы Менделеева, – это лучший в мире читатель.

Бондаренко при всем его, опять же, бойцовском характере опять же по-пушкински всемирно отзывчив.

Может быть достаточно широким в своих предпочтениях умный и жесткий критик Немзер, часто парадоксален и замечателен в своей парадоксальности Данилкин, саркастичен и смертельно наблюдателен Виктор Топопов, не по-женски сильно работает Капитолина Кокшенева – но я про любого из названных знаю наверняка, какую книгу какого автора они не оценят никогда, потому что не оценят, и все тут. Не хочу вникать, что уж там определяет их отношение – принципы или физическое неприятие, но что есть, то есть.