Час отплытия - Борис Мисюк

— Пойти прямо сейчас и набить им морды, — громко, но будто сам себе сказал Витос.

— Ну и что нам с этого? — тоже в голос возразил Мотылек. — Вон третий себе сам набил, а денюжки-то наши все равно тю-тю. Две сотни! — воскликнул он. — Это ж сколько можно «газу» взять — больше полста бутылок! А если красненького, так вообще тьму.

— Двести рублей, конечно, немало, и можно было бы их маме послать, — не слушая болтовню Мотылька, сказал Витос задумчиво.

И тут звякнула кольцами коечная шторка, и в просвет показалась живая Колина физиономия.

— Вот ты же не пьешь! Вот будь я шельмой, если вру, — застрочил он, уставясь и буквально пиная взглядом Мотылька. — Знаю я таких «алкашей»: выпьешь стакан, а натрепешься сорокаведерную бочку. И кто тебя за язык тянет? Ты наслушался в своей мореходке всяких трепачей и думаешь, что в жизни других радостей нету, кроме как надраться да перемазаться.

— Ну, ладно воспитывать, — баском возмутился Мотылек. — Ты лучше придумай, как денюжки наши спасти.

— А для чего их спасать — от одного алкаша другому? Так ты уже с ним пил на эти деньги. И вообще, Мотылек, я бы тебя в Жука переименовал. Мотылек на цветы садится, а ты все норовишь — на кучу.

— Да ладно, Коля, я серьезно.

— Ну а если серьезно, то я думаю, нам втроем нужно идти к деду и требовать объяснений.

И Коля, решительно раздернув шторки до конца, свесил ноги и сел, в трусах и майке, худой, но строгий и оттого как будто повзрослевший и, похоже, презревший на этот раз «школу жизни».

Как здорово, бывает, идут людям их фамилии, думал Витос, глядя на Колины ребра, ходящие под кожей, когда он натягивал штаны и рубашку: Худовеков — худой вечно.

К деду они не попали. Дверь его каюты была приоткрыта на штормовку, в широкую щель вырывалась залихватская музыка и видна была спина старпома и женская рука. Последнее-то и смутило ребят. Они молча прошли мимо. И только Мотылек прошелестел: «На наши кайфуют».

В свою двухместку вернулись как к разбитому корыту, Витос надел ватник и собрался уже идти: обеденный час кончился. Мотылек пробормотал что-то насчет вечера, что, мол, «гады-немцы» все равно от них не уйдут. И тут неожиданно Коля трахнул себя по лбу и выпалил: «Идея, мальчишки! Самая что ни есть распрекрасная идея!» Витос остановился в дверях, а Мотылек вытянул длинную незагорелую шею из курсантской фланельки.

Идея Коли Худовекова действительно была проста и быстро выполнима: сходить в судовую бухгалтерию и посмотреть наряды-табеля.

Через десять минут Коля и Мотылек под пристальными взглядами главбуха и двух дородных бухгалтерш рылись в ворохах нарядов, а Витос стоял сзади них по стойке смирно и с удивленьем думал про толстых тетушек: а ведь это тоже, наверно, моряки считаются, ну да, они же на судне работают, а судно в море. Видела бы мамка это, сразу небось перестала бы за меня трястись и батю ругать. Коля с Мотыльком спешили: а вдруг дед сюда заглянет или еще кто. Они, не обратив внимания, пролистали наряд Шестернева, нашли три своих и наконец вцепились в наряд третьего механика. Прочитали несколько раз: «Помывка и покраска вручную машинного отделения. 10 (десять) рабочих дней. 600 (шестьсот) руб.». Теперь все было ясно окончательно.

Выйдя из бухгалтерии, ребята с минуту посовещались и решили ни к деду, ни к капитану, ни к помполиту не ходить, а рассказать все «своему брату-матросу» Александру Кирилловичу Апрелеву. Тем более, что он — кем-то там в народном контроле. Витос угрюмо молчал. Сдвинув черные брови к переносью, он снова думал о том, как много все же подлости во взрослом мире: ну, хорошо, тут все ясно, они пьяницы и им нужны были деньги, но вот зачем Пашке Шестерневу понадобилось лить помои на самое чистое и светлое — его Светланку, зачем?..

— Ты че, Витос, мы тебя спрашиваем, во скоко пойдем? — Это Мотылек теребил его за рукав.

— Да отстань ты, никуда я не пойду!

— Как? — искренне изумился Мотылек. — А деньги, денюжки?

— Возьми их себе.

Резко шагнув в сторону. Витос обошел ребят и стал спускаться по трапу. Он направлялся в подшкиперскую, где с утра плел из пенькового троса мат. Пытаясь открыть железную дверь с площадки трапа на палубу, он подумал: задраена, а зачем, никто никогда ее не закрывал. Проверил все четыре задрайки — открыто. Да что за дьявол?! И он изо всех сил толкнул плечом. Дверь распахнулась и вырвалась из рук (словно могучий великан рванул ее с палубы), грохнула о стальную переборку. В лицо ударил ураганный ветер со снегом — будто хлестнуло жесткой, обледенелой парусиной. Витос с трудом перешагнул через комингс. На палубе все ревело: черное косматое море колокольно гудело, дико проносясь вдоль борта; седые черные тучи летели прямо на него; трассирующие очереди снежинок со свистом били в глаза; ураган двумя лапами уперся в грудь Витоса, закогтил ее сквозь ватник ледяными когтями и пытался опрокинуть парня. И до чего же дьявольски здорово было вот так шагать наперекор ему, когда каждый твой шаг — словно восхождение! До чего это крепко и здорово — только ты и он, ураган. И никаких нет подлецов, рублей, бухгалтерий, никаких мотыльков… Ха-ха-ха!.. Витос рассмеялся в лицо урагану.

Вечером «Удача» стала на якорь в тихой, ласковой, наполовину укрытой льдом и снегом, бухте Наталии. Витос после ужина исчез, и Коля с Мотыльком, напрасно прождав его в каюте целых два часа, пошли на поиски. Мотылек не постеснялся заглянуть даже в каюту на ботдеке. Девушка, сидевшая в каюте со спицами и половиной шерстяной кофты в руках, сказала, что Витос заходил и они со Светой ушли, но это было давно.

Ребята прочесали надстройку сверху донизу и от борта до борта, затем вернулись на ботдек, но и оттуда ушли бы ни с чем, если б Витос сам не окликнул их из дальнего глухого конца коридора, где они со Светланкой стояли, слившись с темной переборкой:

— Вы не меня, случайно, ищете?

— Ха! — выдохнул Коля. — Случайно… Кого мы ищем, Мотылек? Правильно — мы ищем дядю Ваню, того самого, у которого поспели вишни в саду. — Он подошел ближе, демонстративно пристально вглядываясь. — Вы не знаете, Света, такую одесскую песню?

В этой фразе было столько «с», что с Колиных уст слетел прямо-таки сплошной перепелиный свист. Светлана невольно засмеялась:

— Знаю, знаю… — тоненько пропела она, держась за Витоса и раскачиваясь. Потом обеими руками пожала его руку, пролепетала:

— До завтра, Витенька, — и впорхнула в каюту.

У Витоса было прекрасное настроение, и ребятам удалось его уговорить. Время уже подходило к отбою, когда наша невезучая троица обнаружила, что Александра Кирилловича в каюте нет. Тогда из столовой они позвонили на мостик, и вахтенный, поворчав, объявил все же по спикеру: «Матросу-лебедчику Апрелеву подойти к своей каюте». Они ждали его в коридоре, потому что в каюте было темно и там спал перед вахтой дядя Антон. Отца не было минут десять, и когда он появился, слегка запыхавшийся. Витос определил, что шел он издалека, из носовой надстройки, через цех. Был он весь какой-то славно взъерошенный, хоть и лысый. И сам, видно, чувствовал это — гладил себя по лысине. О, да от него пахло водкой!

— Где ты был? — спросил сын.

— У нашего капитана сегодня день рождения, — мягко объяснил отец. — И он меня пригласил… Да что ж мы стоим в коридоре! Проходите в каюту, ребята, только потише…

— Пойдемте лучше к нам, у вас там спят, — опередил его скороговоркой Коля.

И через минуту Александр Кириллович, облокотившись на подшивку «Огоньков», в которых Коля одолел уже почти все кроссворды, слушал рассказ Мотылька, простроченный в тонких местах короткими очередями Колиных фраз. Мотылек сидел напротив отца, на стуле, Коля — на своей койке, а Витос — на диване, с отцом, но не рядом, а у самого рундука. Он молчал и, хотя смотрел то на Мотылька, то на Колю, почти не слышал их, а слышал ласковое «Витенька» («До завтра, Витенька»), какого давно, после разлуки с матерью, не слышал ни от кого.

— Добро, ребята, я все понял. Сейчас уже ночь. А завтра, при свете, отыщем правду. Обязательно. — Отец несколько мгновений, уже стоя, смотрел на сына, потом пошел к двери. — Спокойной вам ночи.

— Я провожу тебя, — вскочил Витос.

Они вышли и несколько шагов в пустынном коридоре прошли молча.

— Папа, — Витос остановился.

Отец по инерции сделал еще шаг, тоже остановился. Их разделял всего метр. Витос, опустив ресницы, глядел в палубу, ресницы едва заметно подрагивали. Отец смотрел на него — в первый миг с обычным вниманием, потом с легким недоумением, удивлением, потом — все это менялось в короткие секунды — затаив дыхание, еще не веря чувству, сказавшему нежданно-негаданно: вот, пришло, сейчас…

— Прости меня, папа.

— За что, сынок? — почти прошептал Александр Кириллович.

— За все, — так же тихо ответил Витос, не поднимая ресниц. — Я глупый был. Ты прости меня, пожалуйста.