Запах искусственной свежести (сборник) - Алексей Козлачков

Мы расплатились и вышли на улицу. Всем надо было в разные стороны.

Мы прощались, а Евгений заканчивал свой рассказ, уже пожимая нам руки:

– А потом я женился на немке и переехал сюда. Я постарался не делать с ней той же ошибки, что с Настей. С помощью многочисленных гороскопов я постарался убедить ее в том, что мы просто созданы друг для друга и без кетчупа в разных местах. Вот так-то, господа! Никогда не читайте этой хренотени – гороскопов. А ежели что, звоните.

Он раздал нам свои визитные карточки и ушел к метро.

На них было написано на двух языках, как здесь принято у наших эмигрантов, – русском и немецком:

«Высшая Школа Астрологии.

Вивиан Маджорет – магистр Белой Магии, почетный доктор метафизики и астрологии и прочее, и прочее.

Гороскопы на каждый день, личные, любовные, прогноз бизнес-планов, планирование семьи, достижение семейной гармонии».

2006

Купить лампу

Рассказ

Решим за завтраком, за готовящимся кофе и только что купленной булкой (почему-то в России мне никогда не удавалось купить с утра свежей булки, их подвозят лишь к обеду), что два дня испытаний, бессонницы и раздражения – ведь ты не можешь заснуть при свете торшера, а моя лампа направленного света, которую я на ночь перемещаю с письменного стола к изголовью, позавчера сломалась, и все попытки ее отремонтировать провалились, – словом, этих двух дней вполне достаточно, чтобы, нимало не откладывая, купить лампу…

Предприятие лишь на мгновение покажется чепуховым, но на самом деле – все не так просто. Во-первых, нужно договориться о встрече где-то в городе после работы, а это значит, что ты должна придумать себе занятие еще примерно на час после завершения своей и дождаться меня. И если не будет дождя, ты могла бы прогуляться в этот час, переходя от магазина к магазину, покупая всякую ерунду, без которой вполне можно обойтись и которая, по сути, лишь увеличит стоимость лампы, поскольку ничем из купленного мы никогда больше не воспользуемся. С другой же стороны – как это замечательно, что мы дожили до столь высокого уровня благосостояния, что можем позволить себе целый час покупать никому не нужную ерунду… Правда, если это не слишком дорого.

Мы встретимся, как обычно, в книжном, ведь в вашем книжном можно сидеть и пить кофе сколько влезет даже с некупленными книжками, ты будешь читать свой любимый журнал и не заметишь, как я подойду и дерну тебя за хвостик. Какой у тебя любимый журнал, любимая? Я так и думал… Нет, у меня здесь еще нет любимого журнала, да, может, и не будет. Зачем мне еще здесь любимый журнал? Счастливым можно быть и не имея любимого журнала, и наоборот – даже имея любимый журнал, и не один, можно быть полностью несчастным. Да, там, на родине, у меня был какой-то, уже и не помню какой – в разное время это были разные журналы. Читал, как набитый дурак, все подряд: и любимое, и нелюбимое. Впрочем, мы все тогда так поступали, даже те, кто и читать-то хорошо не умел и впоследствии бросил за ненадобностью. Многие тогда думали, что именно там, в прочитанном, забрезжит какой-то проблеск смысла жизни. Нет, у меня нет и политических… ну, не убеждений – этого нет и подавно, но и просто взглядов тоже нет. Раньше у меня какие-то были, и я считал их очень важными, а теперь их как-то вдруг не стало, по крайней мере, взглядов, относящихся к родине; а здешних политических взглядов я пока еще не приобрел. Да, наверное, уже и не приобрету. Зачем мне еще одни взгляды?

Начнется дождь, поэтому, выйдя из книжного, мы раскроем зонт – один на двоих и, прижимаясь друг к другу, потому что зонт маленький и все равно мне куда-нибудь затечет – за воротник или в карман, – пойдем в ближайший большой универмаг, где предположительно должны быть лампы и люстры. Зонт держу я, а ты держишь меня под руку. Прижмись, пожалуйста, ближе.

Ну, хорошо – что нам надо? Я думаю, лучше всего было бы купить именно такую, как прежняя, привычная. Она была приятно тяжела и в ночном неловком движении ее не так просто было смахнуть на пол с тумбочки, у нее была гибкая стойка, так что плафон можно было сунуть прямо в книгу, чтобы не мешать тебе, ведь ты всегда засыпаешь раньше. Так что ищем такую же или подобную. Сколько же здесь всего! И мне все нравится, мне вообще нравится свет и его источники, включая солнце, и не нравится отсутствие света. Темнота сразу навлекает на меня чувство тревоги. Я вообще не понимаю: зачем нужна эта темнота, в чем ее смысл? Есть только одна догадка: чтобы не забывать о смерти. Ведь темнота, как и сон, – это фрагменты смерти, о которой лучше не забывать. Ах нет, вот еще одна: темнота нужна для экономии электроэнергии. Ты ведь все время напоминаешь мне о впустую горящем свете.

А вот эта, посмотри, вроде ничего, но слишком уж у нее больничная окраска – такие же, только пообшарпанней, стояли в русских провинциальных больницах, и по ним ползали тараканы. Посмотрим лучше еще… Нет, эта слишком попугайская, она никуда у нас не впишется. А эта неудобная и все-таки довольно дорогая, у меня же лампа очень часто просто падает с тумбочки…

Ты знаешь, если бы это было возможно, то я купил бы себе лишь такую лампу – и не пожалел на нее никаких денег, – которая светила предгрозовым, преддождевым светом прозрачной желтизны, словно свет сначала пропустили сквозь янтарь: ты помнишь, мы видели его всего один раз вместе – а больше как-то вдвоем на такой свет не попадали, – когда ездили в гости к моему армейскому товарищу в Псков? Это тот свет, который возникает лишь на несколько минут перед грозой или дождем и кажется исходящим не от солнца, а ниоткуда, изнутри мира и предметов, и тогда эти предметы становятся сначала как будто голыми и отдельными, а потом их границы обрастают таким светящимся мхом и постепенно растворяются в воздухе, границы предметов растворяются. И тогда ты чувствуешь и родство, и прощание одновременно, хочется прильнуть к мохнатому светом дереву, к источающей свет обшарпанной стене дома, к почти упавшему забору, к родной траве, и как никогда прежде чувствуешь боль уходящего вместе со светом мира, печаль исчезновения родного, но удержать уже ничего не можешь… и вот это чудо гаснет, гаснет… и света нет, и – дождь…

Представляешь, если бы такую лампу с этим волшебным светом включать каждый вечер? Ты думаешь, что тогда невозможно было бы жить? Почему? Черт возьми, наверное, ты права: зачем нам каждый вечер просвечивать друг друга до сути? Ну хорошо… тогда ее можно было бы вообще не включать, а просто пусть бы стояла, а мы бы всегда помнили о возможности в любой момент включить этот янтарный свет, когда уже станет совершенно непереносимо жить без света, нет – просто жить. Просто невыносимо жить, и все. Понимаешь? Нет, у меня такого еще не было, но я приступами чувствую, что это может случиться, и даже очень запросто. И тогда – раз! – и этот чудесный свет будет истекать из всех предметов вокруг нас, и мы опять возрадуемся жизни, мы возрадуемся. И – отвратимся от смерти…

Извини, просто вспомнилась одна история… как раз про свет. Ты ее отчасти знаешь, не все знаешь…

Знакомые обычно называли его художником с легким ироническим протягиванием второго слога – «худо-о-ожник», хотя был он всего лишь фотографом и много лет проработал в обычном фотоателье: 3х4, улыбнитесь, не дышите, не моргайте, теперь моргайте, зайдите завтра после обеда; иногда же подрабатывал съемками на свадьбах и в детских садах. Кажется, он что-то там еще и рисовал, но я не видел. А кто видел? Может быть, никто. Дом был полон фотографий и альбомов живописи, ее он действительно знал. Уже во второй своей жизни, когда его никто из знакомых кроме как художником и не называл (как же еще назвать человека чумазого, нечесаного, живущего в лесной избушке и с первым встречным заговаривавшего о Гогене и Матиссе?) – сам же он мялся и представлялся то крестьянином, то хуторянином, то «просто Сергей» без называния рода деятельности. А когда кто-то непонятливый переспрашивал о характере этой деятельности, мог тут же взбеситься, как молодой джигит, которому сказали, что у него не самый «острий киньжял», а есть люди, у которых и поострее, то есть усомнились в нелиповости явленного, – вот тогда он мог возненавидеть из-за пустяка.

А потом он бросил ходить по свадьбам и детским садам, бросил 3х4, бросил групповые и парные, бросил бесконечные съемки в жанре «люби меня, как я тебя», а также в орденах для Доски почета, купил незадорого эту избушку на хуторе километрах в восьмидесяти на запад от Пскова (был какой-то момент в России, когда домик с землей можно было купить меньше чем за ящик водки) и поселился в ней, имея лишь одну смутную, маловразумительную идею – следить за светом. Он еще не знал, чем за это нужно будет заплатить. Для начала он легко заплатил за это потерей работы и заработка, ибо время, которого требовало от него новое дело, оказалось просто всем светлым временем суток, а иногда еще и темным, и ни на что другое, за вычетом сна, времени уже не оставaлось. Постепенно от него ушли две женщины. Одна – жена – ушла сразу вместе с работой в фотоателье, потому что она не захотела ехать на хутор и жить там в избушке. А другая, появившаяся было у него на какое-то время вслед за первой, ушла действительно постепенно – вслед за ней же. Вполне возможно, что эту вторую – тоже художницу, но в отличие от него даже и профессиональную – роспись по керамике, он соблазнил туманным призраком славы. Ну да – что ты улыбаешься? – славы… Разумеется, более обычное направление передвижения в поисках славы – это Париж или, на худой конец, Москва, а не глухие леса и болота Псковской губернии. Однако все тогда, при конце социализма, было неясным и туманным и не было никакого трезвого представления о возможных способах жизни – ни у кого. Многие в те бессмысленные времена соблазнялись, а затем обезглавливались и куда более фантастическими идеями, чем уединение и творчество, – идея, кажется, древняя, как сама цивилизация.