Шлюха. Любимая - София Блейк

Потомки пуритан искренне наслаждались этой мантрой, а я вяло подтанцовывала, голова при этом оставалась пустой и ясной, ноги болели даже в дорогущих туфлях, но это было нормально, учитывая, сколько километров я отмотала. Наверное, у меня совсем не осталось чувств, и сердце не болело, раз я помню только боль в ступнях. Песня тянулась и тянулась, как жвачка, она была настолько же глупа, насколько цинична, и я решила, что это князь тьмы что–то проделывает с потомками пуритан, заставляя их перестать видеть границу между злом и добром, пороком и чистотой. Как же так, думала я, почему я здесь, а он в другом месте, неужели я более порочная, чем весь этот гадкий мир, если не могу вынырнуть из этой мерзости, чтобы очнуться рядом с ним? Неужели я не избавлюсь от этого наваждения, думала я, надо срочно покинуть Англию, вдруг пришла в голову мысль, убравшись отсюда, я легче забуду о нём. Оказавшись в местах, никак не связанных с ним, я скоро стану сама собой. Решено, утром еду за билетом.

Около четырёх часов ночи, вконец обессиленная, я поехала домой. В Москве было уже утро, прикинула я, начался учебный год, мама проснулась и собирается на работу. Но попытка позвонить не удалась: Брюхо по-прежнему оставался в тюрьме, и некому было широким жестом забросить сотню-другую на телефонный счёт. Это тоже знак, решила я. Хватит уже, наигралась.

Еле достало сил почистить зубы и смыть косметику — все–таки хорошо я сама себя вышколила. Уже засыпая, вспомнила, что так и не купила презервативы и смазку. В Англии я ни разу не воспользовалась ни тем, ни другим, и что же мне принесла эта новая жизнь, кроме горечи разочарования, потери веры в себя, разбитого сердца? Не надёжнее ли было старое доброе дежа вю?

И ничего не было в нём отвратительного и страшного, просто вместе с привычкой чистить перед сном зубы и смывать макияж, нужно выработать в себе еще иммунитет к дурацким надеждам. Наряду с привычкой к унижениям и отсутствием брезгливости, это сделает меня совершенной проституткой, которой я давным-давно надумала стать. И тупо рубить капусту, пока еще молода…

Мне снились пуритане, такие, какими изображают их картины в Нэшнэл Гэлэри, суровые мужчины и женщины в чёрном, подчинившие полмира своей железной воле, идущие на смерть без страха, а на ложе любви — без трепета и страсти. Во сне я говорила Даниэлю, что род мой ведется от полян и древлян, причём насчитывает он полторы тысячи лет оседлой жизни, а не какие–то жалкие триста. Даниэль соглашался со мной — мы гуляли по моему родному Полесску, я показывала места, где играла маленькой девочкой, а ему, сентиментальному американцу, вовсе не было скучно, он обнимал мою талию, целовал меня, нисколько не смущаясь взглядами прохожих, будто бы и не был никаким пуританином. Мы встретили Потапа, который почему–то хромал, как Джон Сильвер, и я поняла, что у него протез вместо одной ноги.

— Ты мне висишь в десять штук, Бурёнка, — недобро сказал Потап.

— Это почему же?

— Если не заплатишь, твой заокеанский лох узнает, кто ты и чем занималась по жизни.

Во сне мне стало неуютно и страшно, мы убегали от Потапа в лес, и там я вновь и вновь рассказывала Даниэлю, как получилось то, что получилось. Подыскивала объяснения, оправдания, плакала и даже клялась, что больше никогда-никогда…

— Не плачь, не надо, — говорил Даниэль во сне.

— Не надо, не плачь, — сказал Даниэль, — скажи лучше, тебе не противна мысль о том, что у тебя больше не будет других мужчин?

— А ты поверишь?

— Нет.

— У меня никогда не будет другого мужчины.

— Пока смерть не разлучит нас.

— Пока смерть не разлучит нас.

Смерть.

Я помнила, что не включала телевизор, и поэтому не раскрывала глаза, соображая, как мне себя вести. Но голос комментатора звучал как–то необычно, и я стала прислушиваться. Широко раскрыла глаза, села на постели, этого было слишком много для меня, да и для Даниэля тоже: мы взялись за руки, как малые дети, и глядели на пассажирские самолёты, которые врезаются в башни-близнецы Манхэттена. Я понимала, что для него это все равно, что для меня, допустим, бомбардировка Полесска.

— Ты понимаешь что–нибудь? — спросили мы друг друга почти одновременно.

— У тебя там работает кто–то из друзей или семьи? — спросила я.

— Близких там нет, — покачал головой Даниэль, — но пару-тройку людей оттуда знаю. Надеюсь, они опоздали на работу — пробки у нас жуткие, а случилось это довольно рано. Отец позвонил мне как раз из пробки, стоящей перед тоннелем из Джерси, он, похоже, так и не откроется сегодня, его магазин милях в четырех от Всемирного Торгового Центра. Похоже, пострадали в большинстве люди из охраны и уборщики.

— Число жертв растет, — сказала я. — Вряд ли там были одни мойщики окон и полотёры.

— Вот и начался двадцать первый век, — сказал Даниэль. — Нам довелось увидеть, как происходит история.

— Лучше бы это был фильм, — сказала я.

— Такого не придумал бы ни один сценарист.

— Эти всегда опаздывают, — согласилась я. — Как получилось, что ты не улетел, как планировалось по сценарию?

— Вспомнил, что забыл сказать тебе «Доброе утро».

— Уже два часа дня. Скажи мне «Добрый день».

— Но день вовсе не добрый.

— Тогда скажи, что любишь меня, и будешь любить, несмотря ни на что.

— Люблю тебя и еще я задыхаюсь, когда тебя рядом нет.

— Я ужасно выгляжу?

— Ты выглядишь, как сонный маленький олень. Ты знаешь сказку про оленёнка Бемби?

— Конечно, любимый. Помню, я в детстве плакала, когда мать Бемби пожертвовала собой, чтобы спасти его.

— А почему ты сейчас плачешь?

— Потому что слишком много счастья для меня одной. Никогда еще его не было так много. Хотя и глупо это всё, — я махнула рукой в сторону телевизора, — и то, что я чувствую. Пуритане назвали бы недопустимым такое поведение.

Даниэль промолчал. На экране появился президент России, чётко и энергично произнося правильные слова.

— Ну вот, видишь, — сказала я, постаравшись вложить в голос толику энтузиазма, — мы в этом деле вместе с Западом.

— Анна, в политике ничего не говорится и не делается до конца искренне.

— Я не Анна, — сказала я. — Моё настоящее имя София, а те, кто любит меня, обычно зовут меня Соней или Сонечкой.

— Сонья, Сонья, — Даниэль повернулся ко мне, будто бы пробуя моё имя на вкус, катая его между языком и зубами, как виноградную косточку. — Сколько в тебе еще загадок?

— Найдётся ли женщина, которая ответит на этот вопрос, что ни одной? — засмеялась я.

— Ты сильна в риторике, Бемби.

— Можешь звать меня и Бемби, мне нравится, — разрешила я.

— Федеральное авиационное управление перенаправляет все трансатлантические рейсы в Канаду, — повторил Даниэль вслед за комментатором. — Боюсь, мы не попадем в Штаты еще несколько дней.

— В Штаты мы не попадём еще довольно долго, — сказала я, — хотя бы потому, что здесь я под чужой фамилией и по фальшивому паспорту. Никто не откроет мне визу.

На Даниэля жалко было смотреть. Я обняла его и некоторое время мы не разговаривали, а заговорили уже, когда обрушилась южная башня ВТЦ, погребая под собой людей, застрявших на этажах здания и тех, кто спешил к ним на помощь — пожарных и полицейских.

— Мой папа тоже был пожарным, — сказала я, — он тушил электростанцию в Чернобыле и погиб от радиации, точнее, от лейкемии ровно десять лет назад. Это уже по-настоящему.

Даниэль обнял меня, и мы лежали, пока не рухнула северная башня. Столбы пыли и гари взмыли над Манхэттеном, и я подумала, что так, должно быть, выглядят врата ада.

— Что люди способны делать с другими людьми! — вскинулся Даниэль. — Откуда это идёт?

Я понимала, что для него это родной город, соседний район, поэтому в глазах Даниэля от происходящего веяло особенной жутью.

— Это не люди, — сказала я, — те, кто это сделал. Они только выглядят, как люди, похожи внешне, но не более того.

К вечеру мы проголодались. Поток новостей вроде бы потерял разнообразие, говорили все об одном и том же, и, уже пресыщенные информацией, мы отправились ужинать в ресторанчик неподалёку от нашей студии.

— Давай выпьем за нас, — предложил Даниэль. — Сегодня такой день, что мы его точно уже никогда не забудем, сколько бы не прожили.

Мы чокнулись, французское красное вино мягко вошло в меня, следом отправился кусок мяса, оторванный зубами от поросячьего ребрышка.

— Знаешь, милый, — сказала я, едва перестав работать челюстями, — неприятно говорить такие вещи, но, опять же, без этого не обойтись.

— Пощади! — воскликнул Даниэль, едва не перевернув бокал.

— Если без лишнего драматизма, — я решила не обращать внимания на его нарочитое фиглярство, — то я вижу лишь один вариант, как мы сможем быть друг с другом, не поженившись. Ты прилетаешь ко мне в Москву, и мы живём там, наслаждаясь друг другом, сколько захотим.

Я заметила, что взгляд Даниэля вновь стал очень серьёзным, а его вертикальные складки у переносицы грозят врезаться до самого мозга.