Мне 40 лет - Мария Арбатова

Короче, оказавшись в украинской больнице уже без крыс, но с сонным ленивым персоналом, я ворвалась к дежурному врачу, необъятному «щирому чоловику» лет пятидесяти, уставившемуся в телевизор, и холодно сказала:

— Вы должны сделать моему ребёнку капельницу с физиологическим раствором.

— Шо вы, жиночка, хочете? Так мы ж вашего хлопчика тики положили, нехай лежит. Зробим пункцию, побачим. У нас лишних капельниц нимае.

— Нет, вы должны сейчас сделать моему ребёнку капельницу. Что вы хотите за это? Деньги? Дефицит из Москвы? Меня на этом столе? — без тени кокетства спросила я.

Дежурный врач вскочил, подбежал к двери, плотно закрыл её, сел обратно и уставился как на инопланетянку.

— Вы уже выбрали? — жёстко спросила я, чтобы вернуть его в переговорное состояние. Мне было двадцать четыре года, я была хорошенькая по московским стандартам и совершенно дистрофичная по черкасским. («Шо ты така худа? Болеешь? Як с тобой муж спит? За шо ж ему подержаться, бэдняжке?» — срамили меня украинские сверстницы пятидесятого размера на пляже.)

— Трыдцать годын в больнице роблю. Якой мамаши ни разу не бачив! — сказал дежурный врач несколько потрясённо и пошёл ставить капельницу с физиологическим раствором. До выписки он шарахался от меня как от прокажённой, видимо, предполагая, что я начну расплачиваться с ним натурой прямо в больничном коридоре. Пункция подтвердила — не менингит; а грипп с менингитными явлениями был начисто вымыт из ребёнка физраствором за неделю, и мы благополучно уехали.

Однако это слово повторилось осенью в Москве. Пашка как-то вывернул шею, и лежал, плача в странной позе.

— Поза, характерная для менингита, — убеждённо сказала врач «скорой помощи».

— Но у ребёнка нет температуры! — взмолилась я, выучившая к этому моменту медицинскую энциклопедию и справочник практикующего врача как таблицу умножения.

— Будет! — гаркнула врач и повезла здорового ребёнка в Морозовскую больницу с сиреной.

— Менингита, конечно, нет, но мы обязаны мальчика пролечить, раз он попал к нам! — ответственно сказала завотделением на следующий день.

— От чего? — спросила я.

— Пока будем колоть витамины, а там посмотрим.

— Я хочу забрать его домой, — заорала я.

— Обсудим через неделю, — захлопнула передо мной дверь собеседница.

На следующий день, подкупив вахтёршу, я прокралась поближе и обнаружила ребёнка совершенно неприсмотренного, голодного, грязного, исколотого витаминами и несчастного. Я воровато переодела, подкормила его на лестнице, вступила в безрезультатную очередную схватку с завотделением, и мы с мужем начали разрабатывать коварный план.

Именно в Морозовской больнице была хвалёная невропатологическая поликлиника, в которую мы никак не могли, но очень хотели показать детей после отравления. Всё сошлось.

Муж, как крупный разведчик, изучил все складки местности и режима и выяснил, что детей водили гулять тоже практически без присмотра. Сначала я пробралась в отделение и переодела Пашку в зелёный костюм в белый горох. Потом надела на Петьку такой же коричневый костюм в белый горох, а Саша подогнал такси ко входу в больницу. Я начала прогуливаться перед самостийно гуляющими детьми и отошедшими от них покурить и посплетничать медсёстрами. Вид меня, гуляющей с ребёнком, отвлекал и расслаблял. Саша в это время прополз в кусты и начал тихонько подзывать Пашку. Увидев папу, Пашка со всех ног бросился к нему; тихо, как индейцы на охоте, они отползли за корпус, и побежали в машину. Меж тем прогулка кончилась, медсестра забычарила сигарету, согнала циплятник и сказала:

— Мамаша, прощайтесь с ребёнком.

— Это его брат. У меня мальчики-близнецы. А Паша уже прошёл в корпус. Разве вы не помните, на нём точно такой же костюм, только зелёный, — заулыбалась я.

— Ах, да, действительно, — сказала медсестра и отстала. Костюмы были очень запоминающиеся.

Саша повёз счастливых детей домой; а я пошла к начальству, представленному замглавврачом.

— Здравствуйте, — сказала я, покрутив у него перед носом корочкой с гербом Советского Союза и надписью «Союз писателей СССР», прекрасно понимая, что у него не хватит мужества заглянуть внутрь и обнаружить, что там написано про завканцелярией. — Я из «Литературной газеты». У нас есть сведения, что из вверенной вам больницы некоторое время тому назад был похищен ребёнок.

— Этого не может быть, — надменно ответил собеседник.

— Нам бы тоже хотелось так думать. Отделение такое-то, палата такая-то, фамилия такая-то.

— Завотделением мне! — гавкнул он в телефонную трубку. — Ребёнок такой-то у вас лежит? И что вы можете мне о нём сказать? Да, мне уже известно! Только почему я узнаю это не от вас, а от журналиста! — и швырнув трубку, замурлыкал со мной. — Вы ещё не сообщали в милицию? Не надо! У нас с милицией хороший контакт, их дети у нас лежат. Нам его найдут, только давайте сделаем без шума!

— Скажите, пожалуйста, а как так могло получиться, ребёнок поступил по ошибочному диагнозу, его зачем-то кололи, не отдавали родителям, а теперь неизвестно где он?

— Родители. Это точно родители выкрали! Сейчас позвоню в милицию, они выедут по домашнему адресу и такое им устроят!

— Не трудитесь, я мать ребёнка.

Он несколько ошалел, потом собрался.

— Милочка, да я всё для вас сделаю. Хотите детей в закрытый санаторий? Всё что хотите, лекарства дефицитные, и вообще. Только не раздувайте, ради бога.

— Мне нужно направление в вашу невропатологическую поликлинику и уверенность в том, что с остальными детьми в больнице будут менее свински обращаться.

— Клянусь мамой! — застонал замглавврача, лишил медсестру премиальных и тем закончил реформирование.

А ещё была больница, в которую Пашку повезли с подозрением на аппендицит, потом подозрение отмели, но перепутали с мальчиком Пашей с похожей фамилией и начали готовить к операции. Я таскала вкусности, ими кормили мальчика, которого надо было резать, а Пашку готовили к операции и не давали есть и пить. Через день четырёхлетний Пашка сломался и, поразив всех интеллектом и сообразительностью, вспомнил телефон бабушки и уговорил какую-то взрослую женщину позвонить бабушке, чтоб она принесла ему попить. Звонок потряс нас. Прибежав в больницу, я размела всё по кочкам и практически в последний момент спасла ребёнка от операционного стола.

И если меня спросят, за что я больше всего ненавижу социализм, я отвечу: за то, что он разлучает больного ребёнка с матерью.

У меня был приятель, молодой режиссёр-документалист Саша Иванкин. Он был старше меня и до зубов вооружён вгиковским понтом. Вообще, люди литинститутские вгиковских презирали, считая малообразованными, малопрофессиональными, провинциальными, пустыми и самовлюблёнными. На плохой текст в прозе или драматургии было принято, поморщившись, говорить: «Помилуйте, голубчик, это же чистый вгик!» Учёба в Литинституте, правда, тоже не идеализировалась, и про неё говорилось: «Настоящий талант не испортит даже Литинститут!».