Мне 40 лет - Мария Арбатова

К концу года режиссёр, будучи уважаемым в училище, но вполне незаметным старичком на фоне театральной Москвы, выставил Саше два по актёрскому мастерству и добился двойки по вокалу, за выдающиеся возможности в котором муж был зачислен среди года без экзаменов. История была поучительна своей бесстыдностью, но застой изобиловал подобными историями, они мало кого удивляли. Это было ужасно ещё и потому, что жуткое слово «армия», мгновенно материализовалось в виде повесток из военкомата. На счастье, я оказалась беременной, точнее, дважды беременной, но мы ещё не знали о близнецах и, несмотря на сильный токсикоз, принялись путешествовать, чтобы расширить ребёнку картину мира.

Сначала, естественно, полетели к Заре в Ереван. Город был изысканный, люди жутко красивые, ритм жизни непонятный — все всё время бежали к кому-то на встречу, состоящую из питья кофе и перемывания костей. Казалось, что никто никогда не работает, а экономика как-то сама раскладывается славным пасьянсом. Художники говорили про деньги, а ремесленники — про искусство. И главное, все с придыханием говорили об Армении, меня это потрясло. В России ведь было хорошим тоном ругать всё своё. Я бы совсем влюбилась в Ереван, если бы меня всё время насильно не кормили блюдами, от запаха которых начиналась неукротимая токсикозная рвота.

Закормленные и обласканные, поехали на Украину поездом, который тащился чуть не трое суток. Украинская родня созерцала меня с некоторым разочарованием. Я не вписывалась ни в один из естественных вариантов девятнадцатилетней невестки: умничала, хамила, откровенничала, обо всём судила. Я жила на другом языке, Саша пытался меня переводить, но ему не верили, считалось, что я кручу им как хочу. Будущая моя профессия вызывала такое же опасение, как и настоящие истрёпанные джинсы.

— Ты, Маша, не обижайся, — искренне говорила номенклатурная свекровь, — Но я не могу идти рядом с тобой по городу, когда ты в джинсах, меня же все знают.

Меня здесь не ждали. Точнее, в суровой пьесе провинциальной жизни не ждали никого, жили по ритуально-климатическому циклу: летом — загорать, купаться, рыбачить и варить варенье; осенью — по грибы и опять крутить банки; зимой — смотреть телевизор; весной — ждать лета. А всё остальное время работать. Собственно, и себя-то не ждали, существовали малорефлексивно.

Недоумевая, я вернулась в Москву, мой статус у Сашиной родни совершенно не совпадал со статусом в московской жизни. На приведение одного статуса к другому я безуспешно потратила кучу сил и семнадцать лет первого брака и никому не советую сливать в эту чёрную дыру столько крови.

Я вернулась в Москву изрядно беременной, измывающиеся надо мной гинекологи определили ультразвуком двойню. Измывались они потому, что при советской власти гинекология тоже была областью карательной медицины, и, видя существо, готовящееся стать матерью, люди в белых халатах оживлялись на предмет реализации собственной агрессии. Об этом мой отчёт под названием «Меня зовут женщина», который считают рассказом, хотя это политический памфлет.

Я взяла справку о наличии двойни в животе и потащилась в военкомат, чтобы защитить мужа от армии. Мудрый военный посоветовал залечь на дно до родов, и мы переселились к маме и брату, где лежал парализованный дед Илья, а жизнь была наполнена садомазохистскими радостями.

Саша плохо монтировался в тело семьи. Штатную единицы «главного мужчины» занимал брат. Он представлял эту единицу как хождение с Гегелем под мышкой и умничанья по поводу прочитанных книг. Мы с мужем могли лежать в постели, а брат, проходя мимо, в идиотизме хрущёвских смежных комнат, затевал со мной дискуссию об умном. В семье не существовало понятия чужого частного пространства, и, когда я вышла замуж, маме и брату не пришло в голову, что теперь мы как пара обведены неким меловым кругом. Понятно, что в результате между братом и мужем «пошёл процесс».

И вот я родила чудесных мальчиков, выданных из Института акушерства и гинекологии с клеёнчатыми бирочками на руках и ногах.

Всю беременность читала книжки про вынашивание и воспитание, но при материализации Петра и Павла оказалась довольно беспомощной. Это произошло через два месяца и один день после того, как мне самой исполнилось двадцать. При том, что дети при рождении вместе весили шесть триста, а я, в одиночку, сорок шесть килограммов, у меня ещё началась дистрофия. Молока было слишком много, организм не справлялся, и за три дня я теряла по пять килограммов веса. Это был стандартный послеродовой психоз от пережитых страхов и унижений, но в стране ещё не было психологов, задумывающихся над этим. А двухкомнатная смежная квартира, вмещающая капризного парализованного деда, давящую маму, проблемного брата, растерявшегося мужа, орущих крошек и невменяемую меня, сама по себе была идеальным местом для свихивания. На Арбат не переезжали, поскольку мама не могла бросить ни парализованного отца, ни меня с детьми. Картина напоминала загадку про козла, капусту и лодочника.

Муж был человеком сколь творческим, столь же и несобранным. В школе он доказал по-новому теорему Ферма, изобрёл плот из пустых баночек из-под кофе, на котором собирался переплыть Чёрное море, печатную машинку, печатающую ноты, и многое другое. Он мог построить дом, сшить бальное платье, а также «взять си-бемоль одной природой», о чём с придыханием говорили мне его однокурсники, но одолеть подлеца режиссёра и мою семейку, конечно, не мог и пошёл работать, дожидаясь новых вступительных экзаменов.

Всё, что со мной сделали гинекологи, организм выдержал, и дети получились дивные. Перелопатив написанное о близнецах, я выяснила, что если отдать их на волю детской дедовщины, то один забьёт другого, и получится ведущий и ведомый. И я решила, строго защищая их права друг от друга, дать обоим возможность стать лидерами. Видимо, я была неплохой матерью, и на провокационное анкетирование обоих: «Как думаешь, кого мама больше любит?», каждый ни секунды не задумываясь отвечал: «Конечно, меня!». Это было очень важно мне, всегда ощущавшей себя нелюбимым ребёнком у мамы.

Сначала малыши вдвоём лежали в детской кроватке, и для удобного уклона под голову Петра был подложен толстый том Гёте, под голову Павла — толстый том Бальзака. Надо сказать, характеры авторов определили и характеры детей. Я, конечно, была безумной мамашей, и в год читала засыпающим сыновьям Пушкина, в три — Мандельштама и Цветаеву. В доме валяется плёнка, на которой один трёхлетний ребёнок читает «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…», а второй «Это было у моря, где ажурная пена…», без намёков на выговаривание буквы «р».