Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина

Европе, формируя её крайне негативный образ. Как отмечает Г. Меттан, «Николай I утратил лавры „освободителя" Греции, которые давно оспаривали другие державы, и закрепил свою репутацию азиатского деспота»[750]. По словам М. Малиа, именно события в Польше произвели метаморфозу в восприятии России и вызвали настоящий шок в Европе. Польские патриоты были подавлены, а Царство Польское лишено конституции и автономии. Запад создал новый образ России, которая теперь представлялась оплотом агрессивной воинствующей реакции[751]. России начали припоминать разделы Речи Посполитой и вступление русских войск в Париж, не забывая при этом превозносить героическое сопротивление поляков. Слова генерала Себастьяни «Порядок царствует в Варшаве» были растиражированы оппозицией и даже использованы в качестве подписи к популярной карикатуре Ж. Гранвиля и Э. Форе, на которой был изображён казак, попиравший трупы поляков. Олицетворением перемен, произошедших с образом России, явился князь Адам Чарторыйский, прежде друг и министр императора Александра I, теперь выступивший против императора Николая I в качестве главы Временного правительства Польши.

По словам М. Малиа, европейцы вдруг осознали, что «Польша после Франции является самой героической нацией в Европе. С ростом либерального движения в Европе после Июльской революции Польша стала восприниматься как главный оплот всех прогрессивных ценностей и получила дополнительный ореол славы как самая верная из союзниц великого императора»[752].

После подавления восстания его лидеры и многие участники эмигрировали в Западную Европу и вскоре осели там, прежде всего во Франции и Великобритании. Князь Чарторыйский, «некоронованный король Польши», после подавления восстания обосновался сначала в Лондоне, где попытался убедить британское правительство вмешаться в события и, если необходимо, начать войну против России. Однако, разочарованный бездействием британцев, осенью 1832 года он отбыл в Париж[753], поселился в особняке Ламбер, ставшем центром польской эмиграции.

Именно поляки в последующие годы не раз поднимали мощную антироссийскую волну и формировали общественное мнение о России[754]. А читатель помнит, что ещё со времён Ливонской войны именно они являлись основным источником крайне недостоверных сведений о нашей стране, находивших отклик у поло-нофильски настроенной европейской общественности[755]. Как верно отметил М. Малиа, «чем больше Польша казалась мученицей, тем больше Россия представлялась палачом»[756] .

Князь Чарторыйский и общество особняка Ламбер сыграли важную роль в развитии французской русофобии в 1830-1840-е годы. Чарторыйский поддерживал активные связи с британскими политиками и дипломатами, призывавшими к войне с Россией. Главный агент князя Чарторыйского в Лондоне, его племянник Владислав Замойский[757], контактировал с английским послом в Османской империи лордом Джоном Понсонби и сторонниками Д. Уркварта и даже помогал им финансировать авантюру со шхуной «Виксен», о чём речь пойдёт впереди. Как отмечает О. Файджес, именно Чарторыйский сыграл значительную роль в англо-французском сближении накануне Крымской войны[758].

Все последующие годы Польша являлась важным элементом внутриполитической жизни Франции, а польский вопрос не сходил с повестки дня во французском парламенте. Так, на январской сессии 1834 года известный политик тех лет Н.-А. Сальванди сравнил действия России в восставшей Польше с политикой Чингисхана и Тамерлана, находя действия России ещё более жестокими. Другой известный политик левого направления, Л.П.Э. Биньон, торжественно заявил, что «день, когда поляки сами скинут свои цепи или когда другие нации освободят их от давящего на них кровавого ига, будет днём, когда цивилизация восторжествует над варварством»[759].

В Париже дело поляков активно пропагандировал поэт Адам Мицкевич (1798–1855). После подавления польского восстания он жил во Франции на правах политического эмигранта, публиковал свои работы, женился. Образ Полыни-мученицы глубоко укоренился во французской католической мысли во многом благодаря работе Мицкевича «Книга польских пилигримов», которую перевёл с польского и снабдил предисловием граф Мон-таламбер. Она была опубликована с добавлением поэмы «Гимн Польше», автором которой был священник и писатель Фелисите де Ламенне[760]. В 1840 году специально для Мицкевича с целью поправить его материальное положение была создана кафедра славянских языков и литературы в Коллеж де Франс. Как отмечает П.П. Черкасов, создание этой кафедры являлось «свидетельством общественного внимания к польскому делу»[761]. Однако лекции Мицкевича с каждым годом приобретали всё более скандальный характер, власти были недовольны проповедью славянского мессианства, и дело кончилось тем, что весной 1844 года французское правительство распорядилось приостановить курс Мицкевича. По словам историка Жюля Мишле, «Мицкевич начертал общий очерк жизни славян, а затем, перейдя к деталям, с восхитительной ясностью осветил нам истинный характер русского правительства. Он пошёл бы и дальше, но ему не позволили. Кафедру у него отняли»[762]. За четыре неполных семестра с 1840 по 1844 годы Мицкевич прочёл более ста лекций, которые были опубликованы в пяти томах под названием «Славяне»[763]. Как справедливо отмечает О. Б. Неменский, научного значения эти лекции не имели, однако стали крупным событием польского самосознания и польской национальной идеологии в XIX веке, а также важным источником информации французов по русскому и польскому вопросам[764]. Мицкевич сравнивал поляков и русских («москалей») как два во всём противоположных народа, называя их «двумя враждебными партиями» славянского мира: «две религии, два диалекта, два алфавита, две диаметрально противоположные формы правления»[765].

Именно Мишле, прославленный историк-романтик и убеждённый полонофил, особенно хлопотал о кафедре для Мицкевича. Русофобом в это время он, вероятно, ещё не был, но в своей «Истории Франции», создававшейся в 1839-1840-х годах, Россию в число европейских государств не включил. И такова была общая тенденция. Подобного подхода придерживался, например, не менее известный историк Франсуа Гизо, читавший ещё в годы Реставрации курсы лекций по истории цивилизации во Франции и Европе. В конце 1830-х годов русский историк М.П. Погодин[766], оказавшись в Париже, нанёс визит своему коллеге, тогда уже влиятельному политику и министру, и не преминул упрекнуть его в том, что его «Истории цивилизации в Европе» «недостаёт половины, а именно Восточной Европы, славянских государств»[767]. Гизо, как и Мишле, в этом отношении можно понять: французские историки, следуя сложившейся традиции, русскую историю начинали с Петра Великого. Соответственно, в их версии средневековой истории Европы места России не находилось.

А. Безансон, рассуждая о подходе Гизо, полагает, что он выводил Россию за пределы Европы по той причине, что вслед за Монтескьё был убеждённым поборником третьего сословия и, не находя его в России, изгонял её за пределы европейской цивилизации. Как отмечает исследователь, «Гизо утверждает, что история — это процесс, который, посредством создания и укрепления среднего класса, ведёт к установлению конституционной свободы; имя этому процессу — цивилизация. Отсюда следует,