Послания - Бахыт Кенжеев

«…тем летом, потеряв работу, я…»

…тем летом, потеряв работу, япочти не огорчился, полагаязаняться творчеством: за письменным столом,что твой Толстой в усадьбе, скоротатьхоть год, хоть два, понаслаждаться тихимжильём, покуривая на балконеи созерцая свой домашний город —двух-, трехэтажный, с задними дворами,засаженными мятой и жасмином.Какое там! На третий день внезапнокакие-то поганцы по соседствузатеяли строительство – орут,долбят скалистый грунт, с семи утрадо сумерек.Грязь, пыль. Глухой стеноюв желтушном силикатном кирпичезакрыли вид из окон. Повредилистолетний клён, который поутруразвесистыми ветками меняприветствовал.Беда, друзья, беда.И улетел в Москву я с облегченьем:меня пустили в бывшую моюквартиру, окружённую стариннымподковообразным зданием; лет шестьтому назад его крутые парнив разборках подожгли, да так и невосстановили. Вот где тишина,мечталось мне.Но к моему приездусоперники поладили, а может,их всех перестреляли, – словом, домобрёл хозяина. На третий деньво двор заполз огромный экскаватор,который, грохоча, с семи утраковшом вгрызался в каменную кладку,обрушивал ржавеющие трубыи балки полусгнившие крушилдо сумерек.Кому-то это праздник —а мне так жаль чужих ушедших лет,жаль тех, кто в этом бывшем домеварил борщи, листал свой «Крокодил»да ссорился с соседями…Женазвала к себе, в другой столичный город,в квартиру, что рокочет даже ночьюот уличного шума. Что ж, привыкну,подумал я. Не тут-то было – стройкадобралась и туда. Все здания окреств лесах, с семи утра бетон мешаюти буйствует отбойный молоток.Не много ли случайных совпадений?Зачем протяжный грохот разрушеньяи созиданья, словно медный всадник,за мной несётся по свету? Ужели,чтоб снова я в незыблемости жизни(в которой мы уверены с пелёнок) —раскаялся?Грохочет новый мир,а старый, как и я, идёт на слом,как тысячи миров, что на сегодняостались лишь в руинах да на ломкихстраницах книг о прошлогоднем снеге.

«не мудрствуй ни жить ни верстать не обучен…»

не мудрствуй ни жить ни верстать не обученне злись я освою наврядразлуку играть среди зорких излучингде влажные звёзды звенят

будь проще будь ласковый морок для ближнихбесценная тень и вообщелюбой собутыльник небрежный булыжникзабывшийся в смертной праще

бензином весна и дорожкою скатертьчин-чином прохладной винойлюбой именинник пустой соискательлюбовница вербы ночной

лиловые тучки беззвездные ночкихворал до сих пор не окреппечальная женщина в белой сорочкепекущая греческий хлеб

«месяц цинковый смотрит в окно…»

месяц цинковый смотрит в окноодноглазый сквозь зимнюю тьмустолько всякого сочиненоа зачем до сих пор не пойму

добросовестной смерти залогфеникс нет городской воробейистлевающий друг-каталогдетских радостей взрослых скорбей

помотаю дурной головойзакрывая ночную тетрадьжизнь долга да и мне не впервойпутеводные звёзды терять

месяц медленный в тёмном окневсё нехитро чудесно старои молчит астронавт на лунесловно нищий в московском метро

«Уеду в Рим и в Риме буду жить…»

Уеду в Рим и в Риме буду жить,какую-нибудь арку сторожить(там много арок – всё-таки не Дрезден),а в городе моём прозрачный хрустснежка, дом прежний выстужен и пуст,и говорит: «Хозяева в отъезде»

автоответчик, красным огонькомподмигивая. Рим, всеобщий дом!Там дева-мгла склоняется над книгойисхода, молдаван, отец семье,болтает с эфиопом на скамье,поленту называя мамалыгой.

Живущий там – на кладбище живёт.Ест твёрдый сыр, речную воду пьёт,как старый тис, шумит в священной роще.Уеду в Рим, и в Риме буду петь.Там оскуденье времени терпетьне легче, но естественней и проще.

Там воздух – мрамор, лунные лучигустеют в католической ночи,как бы с небес любовная записка…А римлянин, не слушая меня,фырчит: «Какая, господи, херня!Уж если жить, то разве в Сан-Франциско».

«Побыв и прахом, и водой, и глиняным…»

Побыв и прахом, и водой, и глинянымболваном в полный рост, очнуться вдругмлекопитающим, снабжённым именеми отчеством. Венера, светлый дух,ещё сияет, а на расстоянии,где все слова – «свобода», «сердце», «я» —бессмысленны, готовы к расставаниюеё немногословные друзья.

Ты говорил задолго до Вергилия,на утреннем ветру простыл, продрог,струна твоя – оленье сухожилие,труба твоя – заговорённый рог.Побыв младенцем и венцом творения —отчаяться, невольно различатьлиловую печать неодобренияна всём живом и тления печать.

Жизнь шелестит потёртой ассигнацией —не спишь, не голодаешь ли, Адам?Есть многое на свете, друг Горацио,что и не снилось нашим господам.

«У каждого, братия, свой талант…»

У каждого, братия, свой талант,и счастья – как из ведра.Проворовавшийся интенданттоже хотел добра,

когда полковнику гнал пургу,не ведая, что творит,когда по ночам продавал врагупорох, хлор и иприт.

Известно, что бывает в такомслучае: полный абзац.Звенят железом, скрипят замком,ведут на пустынный плац.

Молчит священник. Поздно рыдать!Бледна звезда в синеве.Беда. И пенсии не видатьбездомной его вдове.

«Зачем я пью один сегодня? Как тридцать восемь лет назад…»

Зачем я пью один сегодня? Как тридцать восемь лет назад,вонзаясь в воздух новогодний, снежинки резкие скользят,всё лучшее даётся даром, и пусть блуждает вдалекеюнец гриппозный по бульварам с бутылкой крепкого в руке.

Пылай, закат – в твоём накале, неопалимая, долгажизнь. По зеркальной вертикали плывут хрустальные снега.Сто запятых, пятнадцать точек, бумаги рваные края —и кажется – чем мельче почерк, тем речь отчётливей моя.

Зачем орфей в ночном аиде щадил обложенный язык,когда в тревоге и обиде к ручью подземному приник?Спит время: на огне окольном охрипших связок не согреть —лишь агнцам, ангелам спокойным январским пламенем гореть.

4 января 2007

«Не спеши: приглядись к бесполезным облакам. Кто же их рисовал…»

Не спеши: приглядись к бесполезным облакам.Кто же их рисовали пускал по отлаженным безднам? То ли ласточка, то ли нарвалпроплывает, то – щука горбатая. Если мир наши впрямь нехорош,он чреват непомерной расплатою: не спасёшься,а просто умрёшь.

Уверяют, что если вглядеться, как в питона —праматерь в раю,различишь наверху своё детство, свою старостьи юность свою.Сколько чаши такой ни подслащивай – всё горька,словно горный бальзам.Не узнать со спины уходящего – как по камешкам,по облакам.

Тот, кто жизнь разрывает и вяжет, кто за нас воссиял и воскрес,обернётся и ласково скажет: вот животные средних небес.Вам – Икар воскокрылый, и карий глаз, лишь пар,только горестный хмель.Не понять этих временных тварей вам,растениям нижних земель.

В небесах одиноко и сиро, а земля, парадиз для иных,лишь развалины верхнего мира, отражённые в водах ночных.Не тебе одному он советовал, посылал фиолетовый свет…Ты ведь знаешь – для господа этогони пространства, ни времени нет.

«Вольно зиме-заочнице впотьмах…»

Вольно зиме-заочнице впотьмахпроситься на руки, отлынивать, лениться,обменивать черёмуховый взмахна пленный дух полыни и аниса,и если так положено во сне —пускай скулит звезда сторожевая,пока учусь безмолвствовать, женепревратности любви преподавая.

Но легче мне: я знаю слово «мы».Немного нас, лепечущих и пьющих,с копьём неповоротливым из тьмына всадников безглазых восстающих, —и не трудней освоить нашу речь,её напор, зернистый и соборный,чем земляное яблоко испечьв летучем пепле жизни беспризорной.

«Скучай, скучай, водица ледяная по реченьке, текущей без забот…»

Скучай, скучай, водица ледяная, по реченьке,текущей без забот.Грек, мой сосед, гармонии не зная,по вечерам анисовую пьёт.

Владелец странной лавки по дороге в аптеку,для кого содержит онсвой пантеон? Кому сегодня боги(читай: Арахна, Марсий, Актеон)

нужны? Как хлипки эти малолетки, как трогательнаэта нагота!Не мрамор, нет, старательные слепки,в телесный цвет раскрашены… И та

охотница, которая бежала сквозь лес ореховый,оленям бедным вслед,и тот, хромой друг жаркого металла,и те, кого в природе больше нет, —

малы, что запонки, и, как младенцы, зябки, —в краях, где крот базальта не грызёт,лишь гипсовый Гадес в собачьей шапке,смеясь, вдыхает царственный азот.

«И забывчив я стал, и не слишком толков…»