Шальная звезда Алёшки Розума - Анна Христолюбова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С чего он был так благодушен и глуп? С того лишь, что полагал, будто дурнушка Мавра не пользуется у мужчин успехом? И что сам он облагодетельствовал её своим вниманием?
Но отчего так невыносимо думать о том, что между ними было? Он ведь не любит её. Конечно нет! И он не ревнует — ещё не хватало! Просто обидно, когда тебе предпочитают такое ничтожество, как этот Розум. Именно поэтому хочется выть, что-нибудь крушить, а ещё лучше убить кого-нибудь. И даже известно, кого именно…
* * *
Домой вернулись когда совсем рассвело. Солнце ещё не показалось, но белённые известью стены старинного монастыря на том берегу уже порозовели в его лучах.
В компании Александра Шувалова Прасковье было спокойно и легко, он интересно рассказывал о празднике, знал много легенд и обычаев, и кончилось тем, что она даже отважилась прыгнуть через огнище — чтобы, как объяснял Алексашка, весь год после не болеть. А потом они смотрели, как гадали девки — пускали на речную гладь венки. Некоторые прикрепляли к ним свечные огарочки, и это было очень красиво — плывущие по чёрной воде огоньки, точно стая светлячков в ночи.
Уставший и притихший, народ брёл с купальского луга в слободу — не слышались больше песни, не звучали шутки и смех. Волшебная, немного безумная ночь закончилась, возвращалась привычная трудная и беспокойная жизнь. И отчего-то Прасковье сделалось грустно.
Уже возле самого дворца их нагнал Михайло Воронцов, а больше никого из Елизаветиного окружения они так и не встретили.
— Спасибо, что позволили сопровождать вас, Прасковья Михайловна, — поблагодарил Александр, проводив её до крыльца, ведущего на женскую половину, и поцеловал руку.
Она ответила что-то невпопад, смущённо и невнятно, и ринулась вверх по лестнице, будто Алексашка намеревался покуситься на её девичью честь. Сердце трепыхалось восторженно и испуганно, точно жаворонок в ладони. Ей ещё ни разу в жизни рук не целовали, и она даже представить не могла, как сие волнует. Жаль только, что был это всего лишь Алексашка.
Сонная горничная, безостановочно зевая, помогла раздеться, подала ночную сорочку и убрела в людскую, тараща бессмысленные с бессонья глаза — Елизавета была доброй хозяйкой и потому в честь праздника прислуге было дозволено встать не в пять утра, как обычно, а в восемь, так что можно было ещё часика три вздремнуть. Прасковья прилегла на постель, но спать на удивление не хотелось. Поворочавшись несколько минут, решила сходить к Мавре — может, та ещё тоже не ложилась и получится поделиться впечатлениями? Она сунула ноги в пантуфли[105] и потянула на себя дверь соседней, смежной комнаты, в которой жила Мавра.
Удивительно, но дверь оказалась заперта. Прасковья изумилась. Мавра никогда не закрывалась, даже когда принимала у себя кавалеров. Как-то раз, только появившись при дворе, Прасковья среди ночи зашла к подруге, рассказать привидевшийся сон, и застала ту в объятиях Петра Шувалова.
Накинув шлафрок, она прошла вокруг через задние сени и рукодельную гостиную Елизаветы. Возле двери в Маврину горницу прямо на полу сидела одна из девок и, едва Прасковья протянула руку к дверной ручке, вскочив, зачастила испуганно:
— Ой, барышня, туда нельзя! Господин Лесток не велели никого пущать!
— Не велел пускать? Почему? — Прасковья удивилась.
— Ихнее благородие, Мавра Егоровна захворали тяжко. Сказывают, хвороба зело заразная. Ходить за ней одну только немую Ульяшку допустили, да и той господин Лесток приказали из горницы не отлучаться.
В этот момент дверь распахнулась, и из Мавриной комнаты вышла Елизавета с заплаканным опухшим лицом.
— Параша? — Она длинно вздохнула и отёрла рукавом глаза. Прасковья отметила, что Елизавета уже не в сарафане, в котором была на гуляниях, а в длинном шлафроке поверх исподней рубахи. — Ступай к себе. Нельзя нынче к Мавре.
Она направилась к двери в будуар, однако через несколько шагов обернулась и велела девке:
— Аксинья? Позови ко мне гофмейстера. Прямо сей миг.
И ушла, даже не взглянув на Прасковью.
Ошарашенная и уязвлённая Прасковья вернулась к себе и присела на постель. Мавра серьёзно заболела? Но ещё несколько часов назад она была вполне бодра, правда, почему-то в сильном раздражении. Впрочем, Прасковья знала, как порой бывает, что внезапная хворь в несколько дней, а то и часов сводит человека в могилу. Раз Елизаветин медикус распорядился никого не впускать, значит, Мавра больна чем-то очень опасным. Может, оспой? Прасковья поёжилась и невольно коснулась пальцами лица. В детстве она перенесла эту болезнь, но та протекала так легко и оставила на теле так мало следов, что лекарь, который пользовал её в ту пору, даже не был уверен, что оспа была настоящей.
Но… но почему же Лесток впустил Елизавету? И главное, почему сама она пошла в комнату к больной?
Прасковья помнила, что, когда умирал император, Елизавета даже в Москву ехать опасалась, так и сидела в Покровском, хотя тот же Лесток чуть не на коленях умолял её отправиться в Лефортово и предъявить права на престол. Но Елизавета до смерти боялась заразиться. Сколько Прасковья её знала, она всегда была брезглива, от хворых старалась держаться подальше, и если серьёзно заболевал кто-то при её дворе, приказывала увозить недужного из дворца. Особенно если опасались худшего исхода — покойников цесаревна боялась до дрожи.
А сейчас, выходит, заразы не испугалась? Прасковья покачала головой — странно. Надо поговорить с ней, уж она-то наверняка знает, что стряслось с Маврой. И Прасковья отправилась в покои Елизаветы.
Дверь в будуар оказалась приоткрыта, в горнице разговаривали. Она уже собиралась войти, когда услышала печальный и какой-то тусклый голос цесаревны:
— Я надеюсь на вашу деликатность, Алексей Григорьевич. Никто не должен знать, что в действительности произошло с Маврой Егоровной. Даже наши кавалеры и дамы. Вы обещаете сохранить тайну?
— Вам достаточно приказать, Ваше Высочество, — отозвался совсем близко баритон Розума, и Прасковья, попятившись, бесшумно притворила дверь.
На цыпочках она добежала до своей спальни, юркнула внутрь и, оставив дверь чуть приоткрытой, замерла, прислушиваясь. Минула пара минут, со стороны Елизаветиных покоев раздались быстрые шаги, знакомая высокая фигура пересекла задние сени и вышла через чёрное крыльцо. Выждав немного, Прасковья вновь отправилась к Елизавете.
На сей раз та оказалась в спальне: стояла на коленях перед иконами — плакала и молилась, по-детски прижав к груди сжатые в кулачки руки:
— Матушка, Пресвятая Дева, помоги Мавруше, не дай ей умереть, прости её грех…
Половица скрипнула под ногой Прасковьи, и Елизавета обернулась.
