Яблоко по имени Марина - Николай Семченко

— А я думал, что у вас…

— Ну, что ты! — она перебила меня. — Какая, зая, любовь? Так, случайная встреча. И тогда, во Владике, и сейчас. Встреч — много, отношений — мало, а любовь — одна.

— Значит, она у тебя в Питере живет, любовь-то?

Лена засмеялась, пожала плечами, бросила на меня быстрый взгляд и протянула зажатый кулачок:

— Неважно, — заметила она. — Неважно, где именно она живет. Важно, что она есть. Ну, раскрой свою ладонь.

Я покорно раскрыл ладонь.

— Только, чур, одно условие, — предупредила Лена. — Обещаешь, что выполнишь его?

— Постараюсь, — я усмехнулся. — Ты прямо как ребенок…

— Не смотри, что я тебе кладу, — шепнула она на ухо. — Зажми и держи, пока я не уйду. Потом посмотришь. Ладно?

— Ладно, — согласился я.

Лена опустила в мою пятерню что-то теплое, сжала мне пальцы и вдруг крепко, истово и быстро прильнула к губам. Я, не ожидая ее порыва, даже опешил. Но она, не дожидаясь ответной реакции, уже встала, небрежным жестом смахнула на лоб челку и помахала рукой:

— Я пошла. Пока-пока!

И, не оборачиваясь, с неестественно прямой спиной заспешила-заскользила по аллее. Ее каблучки быстро и звонко стучали по асфальту.

Я честно подождал, пока она завернет за угол, и раскрыл ладонь. На ней лежал плоский желтый камушек с мелкими, как маковые зернышки, вкраплениями. Тот самый, из бухты Тихой, который я подарил Лене давным-давно, когда был молод, счастлив, бесшабашен, и мне казалось, что вся жизнь еще впереди — настоящая, взрослая жизнь, а то, что сейчас, — всего лишь пролог, предисловие, а может быть, даже посвящение или эпиграф. Большая жизнь всегда чудится нам где-то далеко, и порой мы сокрушаемся: она проходит мимо, не подозревая о том, что сами проходим мимо нее. Наверное, все-таки не бывает ни большой, ни маленькой жизни. Есть сама жизнь. Это так просто и ясно. Но мы любим все усложнить и запутать, чтобы потом понять самые обыкновенные истины.

Боже мой, подумал я, какой я, оказывается, пошлый. Все упростил до каких-то невыносимых прописных глупостей. И к тому же резонер. На самом-то деле я мало что понимаю в жизни, но не хочу в этом признаться даже самому себе…

Теплый камушек будто бы пульсировал в моей руке. Пальцы явственно ощущали какие-то слабые токи, легкое покалывание в центр ладони, где скрещивались линии жизни и смерти, любви и ненависти, которые так сложно у меня перепутывались, что Аня, любительница всяческой хиромантии, однажды посмотрев на них, изумилась и сказала:

— Иванов, а ты не такой простой, каким кажешься, — и еще раз посмотрела на мою доверчиво раскрытую ладонь, засмеялась и вздохнула. — Ты и сам не знаешь, чего хочешь, Иванов, и не всегда себя понимаешь. Но я ясно вижу лишь одно: женишься ты один раз и навсегда. Тут я в тебе уверена. А теперь закрой свою ладонь и больше никогда мне ее не показывай, Иванов. А то я буду слишком много про тебя знать.

Я почему-то снова крепко сжал камушек в ладони и посмотрел в том направлении, куда пошла Лена. Не пошла — исчезла.

Мне захотелось встать, побежать за ней и наговорить каких-нибудь глупостей, и сделать что-нибудь несусветное, и кричать, и плакать, и смеяться, и не стесняться ничего. Но камушек снова ожил, кольнул в центр ладони, и мне показалось, как будто маленькая рыбка плавает под темной водой и доверчиво тычется в руку, а может быть, мимо несло течением глупую холодную медузу. Она прикоснулась на мгновение к коже и легко обожгла ее, или крабик испуганно хватил меня клешней. Остро запахло водорослями, где-то далеко-далеко закричала чайка, и ветер брызнул на лицо чем-то соленым. Капелька намочила мою щеку, и я слизнул ее и понял, что скатилась слезинка. А может, и не слезинка. Может… Ну, жарко мне стало, вот что! Это просто пот. Элементарно: мне нужно вытереть взмокший лоб.

Я не такой уж сентиментальный, чтобы ни с того, ни с сего рассиропиться. Уже давно взрослый мужчина, четко знающий, чего хочу. Мне вовсе ни до каких сантиментов. Они для безусых юнцов, которые верят, что вся жизнь у них впереди, солнечная и безоблачная, с любовью до гроба и всякое такое. Нет, это не слезинка, а, конечно, пот. Или все-таки слеза? Глаза-то пощипывает. Ну, бывает. Мусоринка попала, черт побери! Эх, опять не взял с собой носовой платок. Пригодился бы сейчас. А то приходится вытирать лицо рукавом рубашки.

Я встал. И медленно пошел, но не в ту сторону, куда ушла Лена, хотя мне как раз и нужно двигаться туда: там, за поворотом, в пяти минутах ходьбы, стоял мой дом. Но я решил вернуться обратно — на пляж, и уже оттуда подняться по лестнице, чтобы оказаться на площади, где в такое время всегда много народа, играет музыка и бегает по кругу пони, на спине которого всего за двадцать рублей мог прокатиться любой желающий ребенок, а услужливые фотографы кричат: «Птичка вылетает!». С независимым видом всегда прогуливаются девицы, набивая себе цену, а молодые люди глядят им вслед, вдыхая приторный аромат петуний, цветного горошка и флоксов — до того приторный, что кружится голова. Некоторые девушки оборачивались и смотрели, не смотрят ли на них парни, и, перехватив нужный взгляд, начинали смеяться, громко говорить и специально останавливались у какой-нибудь витрины, чтобы подождать, когда ребята осмелятся к ним подойти. Но некоторые парни сами искали знакомств и особо не церемонились, предлагая девушкам попить пива, сходить в кино, на дискотеку или просто отдохнуть.

Слово «отдохнуть», произнесенное с легким, серебристым блеском в прищуренных глазах, подразумевало и знакомство, и веселье на квартире или в сауне, и обильную выпивку, и спонтанный секс — все, кроме самой любви. А еще совсем недавно, каких-то лет двадцать назад, отдохнуть — значило отдохнуть и любовь — значила любовь.

Я подумал об этом и усмехнулся: «Старею, наверное. Скоро брюзжать начну: молодые — такие-сякие, бессовестные, циничные и всякое такое. А сам-то каким был, Пашик, а? Нынешние хоть искренни, для них секс — просто секс, а ты, Пашуня, выдавал его за любовь…».

И еще я почему-то вспомнил об одном своем желании, возможно, глупом. Мне очень хотелось, чтобы и у меня, и у всех других людей было время жить. Не вертеться белкой в колесе, не суетиться с утра до ночи, не разрываться на части, не пропадать на работе, а именно — жить. Любить и ненавидеть, радоваться и дружить, говорить и молчать, делать то, что нравится, и улыбаться лишь тогда, когда хочется, а не перекатывать на губах вымученное заокеанское словечко «чииз».

Почти миновав площадь, краем глаза я уловил на ближайшей лавочке какую-то знакомую фигуру. Повернув голову, я увидел Отара. Тот сидел, сгорбившись, глаза — в землю, носок его туфли выделывал сложные замысловатые движения по асфальту. Я хотел подойти к Дартишвили, но раздумал.