Яблоко по имени Марина - Николай Семченко

— У меня брат был таким же святошей, — Лена бросила сигарету в урну. — Лариса после его смерти нашла дневник. Там много чего он написал, но главное: он, оказывается, имел другую женщину, поэтому постоянно казнился, чувствовал себя виноватым — как же так, ведь он Ларису любит, и она его любит, но с той, другой, он наконец-то понял, что такое настоящая женщина в сексуальном смысле, конечно. Его к ней как магнитом тянуло, но, возвращаясь после дикого траха домой, он видел несчастную свою Ларису, умненькую, тихонькую, преданную, и у него сердце обрывалось. Он так и написал: «Сердце обрывается, падает на пол, разбивается и тысячами осколков разлетается вокруг. Сижу среди осколков, как слон в посудной лавке…».

Я представил Александра Васильевича сидящим на полу в окружении сердечных осколков — потерянного, жалкого, подслеповато глядящего в одну точку. Тоскливо приходилось мужику!

— Мучился он, — проронил я. — И ужасно то, что после него остался дневник. В нем — его жизнь, которую все равно никто не поймет. Или не захочет понять. Согласись, нам ведь порой удобнее сказать, что тот-то и тот-то с жиру бесится или у него крыша поехала. А что, почему, зачем, думать некогда и неохота.

— Просто он запутался, вот и все, — Лена говорила категорично.

— Наверное, он был честным, — не соглашался с ней я. — И никого из двух своих женщин не хотел обидеть. Обидел себя. А то, что остались записи, — плохо. Лариса, наверное, страдала, переживала.

— Она все ему простила, — Лена снова вынула сигарету из пачки, но раздумала курить. — Любила его очень.

А может, она любила себя, подумал я. Потому и простила, что захотела душевного спокойствия. Жить с ощущением, что твой любимый человек еще к кому-то прикасался, говорил кому-то те же самые слова и обладал, возможно, точно так же, как и тобой, — невыносимо горько. Хотя, с другой стороны, простить — значит, понять. Боже мой, как невыносимо горька и прекрасна наша жизнь! Все в ней неоднозначно, зыбко, переменчиво, и то, что вчера хорошо, сегодня — плохо, а то, что казалось незначительным и обычным, вдруг становится самым главным. Ну, почему же, почему?

Я не стал ничего больше говорить Лене. Она ждала от меня каких-то совсем других слов и поступков. Но я не желал повторения. Больше всего на свете я хотел, чтобы она, как встарь, поняла мое настроение, смешно сморщила носик, бодро вскинула растопыренную пятерню над головой и легко помахала: «Ну, мне пора. Пока-пока!».

Мы вышли на набережную. С реки тянуло сырой свежестью. Серые тусклые волны одна за другой лениво припадали к песку, откатывались и снова надвигались на берег. Отдыхающих на пляже казалось мало. Возможно, потому, что накануне по местному радио объявили, что в воде обнаружена какая-то зараза и лучше, мол, не купаться. Люди в основном загорали, играли в волейбол, а некоторые, устав лежать, прогуливались по набережной, ничуть не смущаясь, что из одежды на них лишь купальные принадлежности.

— О, вон шашлыки жарят, — обрадовалась Лена. — Пойдем туда! Я голодная как дикий зверь и мечтаю с урчанием вгрызться в кусок мяса.

— Да! Заморил ты, Павел, девушку. Ай-яй-яй! — услышал я за спиной знакомый голос.

Дартишвили в синих плавках, высокий, с грудью, поросшей черными волосами, лучезарный, выглядел эдаким пляжным плейбоем.

— До конца рабочего дня еще два часа, — бесцеремонно заметил Дартишвили. — Да! Целых два часа. А ты, Пал Василич, прогуливаешься тут с девушкой. Да! Еще и голодом ее моришь. А шашлык тут настоящий, рекомендую. Да!

Лена, хотя и слышала его, почему-то не оборачивалась. Она упорно смотрела в сторону шашлычной, а Дартишвили заливался соловьем, без конца повторял свое дурацкое «да!» и все пытался встать так, чтобы увидеть лицо моей спутницы. А Лена, каждый раз угадывая его движения, отворачивалась и, наконец, озорно прыснув, широко развела руки и обернулась:

— Ну, Отарик, вот и я! Не ожидал? Со свиданьицем!

Дартишвили просто остолбенел. Казалось, он не верил глазам своим. А Лена, посмеиваясь, припала к его питекантропичьей груди и тут же игриво оттолкнула его:

— Боже! Ты все такой же жаркий! Никогда, наверно, не остынешь.

— Где я? — вскричал Дартишвили. — Опять пляж. Да! Опять ты. Да! Но тут не Владивосток. Или Бог перенес меня туда? Мираж! Или правда?

— Только гора с горой не сходятся, — Лена легонько хлопнула его по накачанному мускулистому животу. — О, как барабан!

— Но что ты делаешь с Пал Василичем? — опомнился Дартишвили. — И почему ты тут?

— А ничего я с ним не делаю, — Лена лукаво скосила глаза на меня. — Мы в одном университете учились. Встреча однокурсников, так сказать. А я и не знала, что вы знакомы.

— Это она! — Дартишвили восторженно хлопнул меня по плечу. — Да! Она нашлась!

И тут я наконец понял, что женщина, о которой Отар рассказывал мне, вернувшись из отпуска, — Лена. Странно, но Дартишвили не называл ее имени. Будто бы она была для него просто женщиной, и звали ее — Женщина.

— Ты не женился? — спросила его Лена.

— Свободен как ветер, — Дартишвили влюбленно смотрел на нее и широко улыбался. — Может, мы вина выпьем, да? Сейчас я и шашлык организую, да? У меня библиотечный день, а Иванову надо в институт вернуться. Да, Паша?

— Его начальник отпустил со мной погулять, — заметила Лена и опустила глаза. — Засиделся ваш Иванов. Свежим воздухом ему полезно дышать.

— Пусть дышит, разве я против? — Дартишвили подмигнул мне. — Но ему надо домой вовремя вернуться. У него жена строгая. Да!

Лена недоуменно пожала плечами: причем, мол, тут жена, и вообще — мы сокурсники, не более того. И я понял, что мне стоит уйти сейчас же, немедленно, пока взбалмошная, непредсказуемая бывшая моя подруга не передумала. С нее станет, еще заявит, что рада, мол, видеть Отара, но не может оставить поручение Игоря Петровича невыполненным: еще нужно холодного пива попить и съесть шашлык. А то и вовсе брякнет: извини, мол, Отарик, двоим любо — третий не суйся.

Не зря ведь когда-то она сказала мне: «Пройдет много-много лет, ты будешь спокойно жить в другом городе, весь из себя порядочный, до тошноты правильный, уважаемый отец семейства. И вдруг приеду я. Нежданно-негаданно. И сведу тебя с ума. Уведу от жены, от детей. А потом так же неожиданно исчезну. Вернусь в свою жизнь. А ты вернешься ли в свою?».

Тогда, молодой, глупый и пылкий, я: «Не приедешь ты никуда, потому что мы будем вместе всегда». А Лена засмеялась, словно серебряный колокольчик зазвонил, закрыла мои губы ладошкой и шепнула: «Молчи, дурашка. Ты еще ничего не знаешь о жизни, совсем-совсем ничего…».

И вот она приехала. И, конечно, помнит о том обещании свести меня с ума. А я не против. Нет, сходить с ума вообще-то не хочу, да и не получится: я давно научился контролировать свои чувства и желания. Однако мое тело, как ни странно, вспомнило давние прикосновения Лены, ее руки и ноги, объятия, жар лона — все припомнило грешное тело и захотело повторения. Но голова оставалась холодной, и в ней червячком свербила ехидная мысль: «А зачем? Ну, скажи на милость, так ли уж это нужно тебе? Сам подумай: вернешься домой поздно, если вообще сегодня вернешься, будешь что-то врать Ане, она, конечно, поймет: лжешь! Ссора, скандал, отчуждение… Ради чего? Ты любишь Аню, она — тебя.