Времена Хрущева. В людях, фактах и мифах - Виталий Дымарский

Центральным детским театром руководил Константин Шах-Азизов, собравший под свое крыло многих талантливейших людей, которые по разным причинам не могли или не хотели работать в более жестко контролируемых крупных театрах. В конце 40-х годов в рамках борьбы с космополитизмом из МХАТа выгнали Марию Кнебель, и она пошла художественным руководителем в Центральный детский театр. В тот же МХАТ не взяли молодого артиста Олега Ефремова – он тоже ушел в ЦДТ. Туда же пришли фронтовик писатель Виктор Розов и молодой режиссер Анатолий Эфрос, который поработал там до начала 60-х годов. В ЦДТ в 1946–1949 годах ставил спектакли приехавший из Тбилиси, но еще не отправившийся в Ленинград Георгий Товстоногов.

Таким образом, и «Современник», и Ленком, и БДТ, такие, какими их знают сейчас, в какой-то степени вышли из Центрального детского театра.

В эпоху «оттепели» эти три театра стали центром общесоюзной театральной жизни. Они очень внимательно следили друг за другом, перенимали новаторство, оглядывались друг на друга. Если артист БДТ приезжал в Москву, он должен был пойти в «Современник», чтобы понять, куда движется театр: независимо от того, какой там идет спектакль – хороший или плохой. Нужно было пойти в Ленком в те годы, когда его возглавлял Эфрос, нужно было пойти в «Современник», а в Ленинграде – в БДТ. Чуть позже, под занавес «оттепели» обязательно все ходили на Таганку. Это были несколько основных точек для внутреннего строения культуры, театра.

Вспоминая театры времен «оттепели», нельзя не упомянуть и о ленинградском Театре комедии под руководством Николая Акимова. До прихода Акимова в 1935 году он считался худшим в Ленинграде, и ему грозило закрытие. Но Акимов за год сумел сделать его самым популярным театром города. В 1949 году за «формализм в искусстве» и «западничество» Акимов был отстранен от руководства театром, и популярность того сразу упала. Еще раз он возглавил Театр комедии уже при Хрущеве в 1956 году и снова сделал его центром современной культуры, поставив «Обыкновенное чудо» Шварца, потом «Тень» и «Дракона». Именно Театр комедии наряду с БДТ был во времена «оттепели» центром театральной жизни Ленинграда.

Под самый конец «оттепели» расцвела любимовская Таганка. В 1964 году это был самый протестный театр, молодой театр, где засверкал Высоцкий в ролях Хлопуши и Галилея. Но со временем Таганка стала раритетом в плане «надо сходить», ее стали показывать Западу, а следовательно, и держать под особым надзором. Любимов сражался, возражал, говорил: «Я никогда не хотел быть политическим театром, я хотел быть поэтическим театром». В конце концов Любимов эмигрировал, и разыгралась драма с Таганкой 1982–1984 годов. Так этот театр и остался неким символом театрального сопротивления, способности идти до конца.

«Монстры» советского театра – МХАТ, Малый – тоже смотрели на то, что делает молодая поросль. МХАТ смотрел особенно пристрастно, и поначалу его отношение было вполне благожелательным, директор МХАТа Солодовников как раз и придумал название «Современник». При советской власти очень любили слова «современный», «современник» и тому подобное, видели в них некую отсылку к революционным демократам. Поэтому название «Современник» давало больше шансов на то, что власти воспримут новый театр положительно. Но в конце концов МХАТ, конечно, отверг эту студию молодых актеров, потому что стало ясно, что «Современник» для них стал в некоторой степени подписанием приговора.

МХАТ, разумеется, тоже перестраивался, но тяжело и медленно. В театре возникло коллективное руководство, которое на долгие годы, вплоть до прихода Ефремова в 1970 году, уничтожало театр на корню, подрывая самые основы театрального дела.

Очень интересно посмотреть, как совершенно по-другому поступил Малый театр. О нем никогда нельзя было сказать, что он бежал или бежит «впереди комсомола». Но зато он всегда позиционировал и продолжает позиционировать себя как театр XIX века. В этом была и есть особенность этого театра, привлекавшая зрителей. У них редко бывала какая-то необычная и тем более передовая режиссура, но зато там всегда были замечательные артисты – Игорь Ильинский, Борис Бабочкин, Михаил Царев, Михаил Жаров, Элина Быстрицкая, Евгений Весник и многие другие. Тем не менее и к ним в 50-е годы в качестве режиссера пришел Борис Равенских – ученик Мейерхольда, человек со странностями, сбрасывающий щелчками чертей с плеча. И он поставил спектакль «Власть тьмы», который стал одним из знаковых спектаклей десятилетия.

«В конце спектакля „Большевики“ актеры „Современника“ поднимали зал коммунистическим гимном „Интернационал“. И зал почти весь пел вместе с актерами. Это была тоска для великих актеров? Или все-таки они верили в коммунистическую туфту?»

Несмотря на всю либерализацию, на то, что появились новые спектакли, тем не менее саму систему никто не ставил под сомнение. Спектакль «Большевики» сначала был запрещен, никто даже и не думал, что его удастся поставить. Разрешила его Фурцева, которая сказала, посмотрев пьесу, что она никогда на таком прекрасном партсобрании не была. Поэтому и «Интернационал» актеры в конце спектакля пели с воодушевлением, для них он стал большой победой. А кроме того, нельзя забывать, что главной иллюзией 60-х годов и вообще всего хрущевского периода было очищение ленинской эпохи от Сталина. И пожалуй, дольше всех сохранял веру в это именно Олег Ефремов, иначе, если бы действительно не считал, что возможно очистить Ленина от сталинской крови, он не мог бы поставить «Так победим!».

В «Современнике» читал свою пьесу «Олень и шалашовка» и Солженицын. В то время, когда Никита Сергеевич был во главе государства, писатель был еще нужен властям, исходя из политических нужд хрущевского времени. Ведь публикация «Одного дня Ивана Денисовича» и выдвижение Солженицына на Ленинскую премию было еще одним ударом Хрущева по Сталину.

В конце 80-х и в начале 90-х Ефремов во МХАТе поставил эту самую пьесу «Олень и шалашовка», но успеха спектакль не имел. Но это была дань уважения Солженицыну и дань памяти «Современнику», в который писатель приходил и читал эту пьесу.

Между театрами, в том числе молодыми и новаторскими, всегда шла конкуренция, существовали ревность и соперничество за зрителя. Эфрос ревновал к «Современнику», «Современник» к Эфросу. К Любимову ревновали и те, и другие. И тем не менее они друг друга признавали и очень уважали.

И у каждого индивидуально, по-своему решались отношения с властью. Эфрос, например, их не сумел построить. Он, наверное, из всех режиссеров и актеров был более всего художником и насколько мог, отвергал политику. При этом с точки зрения социально-политической спектакля более глубокого по чувству, по передаче настроения страны, чем «Три сестры» Эфроса, трудно себе представить.

Когда убирали Эфроса из Ленкома, очень многие пошли в московский горком. И его главный конкурент Любимов пошел, считая это решение большой трагедией для советского театра, и даже грозился в знак протеста выложить партбилет. Такой солидарности теперь уже нет в театральной среде: тогда они шли в одной упряжке не просто ради искусства, но еще и для того, чтобы сломать всем им мешающие барьеры.

Что же касается самой «оттепели» в целом и театральных реформ в частности, то не надо забывать еще об одном важном моменте. Все то же самое, что происходило в Москве и Ленинграде, происходило по всему Советскому Союзу. Везде были свои мини-Таганки, мини-Эфросы и мини-Товстоноговы[42].

Речь Хрущева на ХХ съезде партии: реакция Запада

«Нельзя лгать во имя коммунизма. Ложь контрреволюционна».

И в Советском Союзе, и за его пределами доклад Хрущева о развенчании культа личности был встречен неоднозначно.

В июне 1956 года впервые примерный текст доклада Хрущева в переводе на английский язык был опубликован в газете «Нью-Йорк Таймс». По самой распространенной версии, которая есть и в воспоминаниях самого Хрущева, текст попал туда через Польскую объединенную рабочую партию. Изначально он был разослан по братским партиям, и уже оттуда пошли утечки. Скорее всего, текст доклада кто-то из поляков передал либо американцам, либо Израилю, и так через «вторые руки» он попал в США.

В любом случае реакцию на Западе этот доклад вызвал огромную. Это было, конечно, невероятное потрясение, причем потрясение было одинаково сильным как на правом политическом крыле, так и на левом. В какой-то степени на левом доклад воспринимался даже ужаснее. Люди не очень понимали, что происходит, и спрашивали друг у друга, возможно ли такое в принципе, и не фальшивка ли этот доклад.