К причалу - Александра Марковна Тверитинова

меня посмотрела. — Я думала — ты француженка.

— Все так думают...

Передние стали заворачивать. Мы попридержали шаг.

— Осторожно! Улица забита фликами! — донеслось откуда-то из передних рядов.

...Опять остановка. Опять опрокидывают чугунные скамьи, выдирают трамвайные рельсы, ломают решетки, валят деревья. Опять баррикада.

Строчит с крыши полицейской машины пулемет. Люди падают — одни навсегда, другие поднимаются.

— ...Вот я тебя! Подожди немножко... будешь знать...

Флик стукнул меня по рукам, пальцы мои мгновенно разжались, и на мостовую посыпались булыжники. Ухватив за ворот, он потащил меня в «салатную» — полицейский автомобиль.

— Мари-Луи‑из! Сюда‑а!

— Ах, ты еще будешь упираться?! Шлюшка!

И в ту же секунду что-то темное взвилось над головой флика. Но Мари-Луиз промахнулась.

— Ах ты... — Флик грубо выругался и, не выпуская меня, бросился к Мари-Луиз. Я согнула колени и повисла у него на руке:

— Мари-Луиз! Беги-и!

— Иди, а то убью! — Флик так дернул меня, что внутри у меня будто оборвалось что-то.

Он волок меня по мостовой, и острые булыжники обдирали мне ноги и нестерпимо больно колотили по боку.

— Потаскушки! Шлюшки проклятые...

Я не знаю, кто дал ему в пах, но только вмиг у него разжались пальцы и он с размаху сел на мостовую. Я быстро отползла в сторону. Шатаясь, я пробилась к тротуару, потом поползла к стенке и там, ухватившись за выступ, встала на ноги. Ну, погоди, погоди, дай только чуть отдышаться, я найду мои булыжники, я знаю, где рассыпала их. Я соберу их, все до единого, я донесу их до баррикады, я скажу: «Нате! Бейте эту мразь, я вам принесу еще... и еще... а вы бейте...»

У меня кружилась голова, я задыхалась, и меня мутило. Цепляясь за стену, я, как молитву, шептала угрозы. И оттого, что я грозила фликам, мне казалось — силы возвращаются ко мне и дышать становится легче.

Кругом гудело, жужжало, свистело, и в гул и грохот врывалась смачная ругань, где-то совсем близко — тонкоголосое: «Флики — коровьи задницы! Флики — коровьи задницы!»

— Вот я тебе покажу коровью задницу! — Полицейский кинулся к дверям.

Рядом со мной оказался скуластый парень в надвинутой на лоб кепке. Скользнув за выступ, схватил меня за рукав и притянул к себе: «Не видишь?»

Флик громыхал в запертые двери.

Парень глубже надвинул кепку и сунул руки в карманы.

— Это тебе не Конкорд, холуй собачий. Здесь тебя не ждут... И, повернувшись ко мне лицом: — Я сейчас одному такому свернул ряжку набок. Пережидаю...

— Тсс, тише ты! — я прикрыла ему ладонью рот. Мы оба улыбнулись.

— Стрелять стали, коровьи хари. По санитарной машине очередь дали, — сказал он тихо, и лицо его посуровело. — А в машине, понимаешь, раненые...

Он поежился. Я только теперь заметила, что он без пальто, только свитер под пиджачком да шея шарфом замотана.

Из тьмы вдруг донеслось:

— Пожарные! Пожарные с флика‑ами!!

Откуда-то прокатилось протяжно-грозное:

— На баррика‑а‑а-аду‑у!..

Парень торопливым движением поправил шарф, протянул мне руку:

— Бежим!

Мы побежали к баррикаде. Над нашими головами визжали пули.

Парень, крепко стиснув мои пальцы, бежал немного впереди и тянул меня за собой. Мы были уже близко и ясно видели, как люди вскакивают на баррикаду, падают, опять появляются и снова проваливаются. И вдруг я увидела Ваню! Он стоял на самом верху: «На баррика‑аду!..» — взметнул руками, зашатался и рухнул...

Глава двадцать восьмая

А через три дня, двенадцатого, Париж ответил.

Мы еще только завтракали, когда ввалились к нам Жано и Рене с Жозефин. Они были в отличном настроении:

— Пешком к вам пришли!

— Транспорт не действует!

— Париж — мертвый...

— Без бистро! Даже бистро...

— Париж ответил, — сказал Вадим.

— Айда на кухню, — позвала я всех, но тут опять раздался звонок.

— Папаша Анри! Ура-а!..

— Как ты добрался? — спросил Вадим.

— Пригородные работают...

Старик принарядился. На нем белая рубаха, праздничный костюм — серый, бумажный, в темную полоску, шея повязана белым шарфом.

Париж ответил на шестое и на девятое февраля двадцатичетырехчасовой всеобщей забастовкой. Ничего сегодня не будет: ни поездов, ни почты, ни телеграфа, ни театров, ни ресторанов.

Настроение у нас было такое, какое бывает, когда утром проснешься, а в комнате ярко светит солнце и ты вдруг вспоминаешь, что сегодня праздник и тебя ждет чудесный день.

— Похоже, зашевелилось по-настоящему, — говорил папаша Анри, вытирая большим клетчатым платком усы и поблескивая глазами. — Может, я еще застану перемену, пока не сыграю в ящик. А только вы поторапливайтесь, молодежь.

Под окном загудел клаксон.

— Мартэн! — догадалась я и, сама не знаю почему, растерялась.

— За тобой? — спросила Жозефин.

— Неужели поедешь? — Жано посмотрел на меня.

Вопросительно взглянул и папаша Анри.

— Нельзя не ехать, — сказала я твердо. — Болеют дети, и врачи ждут анализа. Дифтерия.

— Пусть едет и проверяет сам, — проворчал сердито Рене.

— Он боится. Пикет...

В окно я увидела, как Мартэн шарил глазами по фасаду. Он не знал, какие окна наши, и лицо у него было беспокойное и растерянное.

— Месье Мартэн!

Он обрадовался:

— Спускайся!

— Так где же нам тебя искать? — спросила Жозефин, помогая мне собираться.

— Потом поеду к Ване.

Вадим уложил в чемоданчик приготовленные пакеты, кулечки, сунул еще две груши.

— До завтра! Не опрокиньте там Бастильскую колонну!..

В вестибюле меня встретила консьержка:

— Вас ждет машина, мадам!..

Ох уж эти консьержки!

— Да, да, — торопливо ответила я.

Мартэн нетерпеливо сжимал рычаг скоростей. В ответ на мое «драсьте» процедил:

— Поторапливайся.

И не успела я сесть, как машина рванула с места.

Сбоку посматриваю на моего шефа. Насупленный. Молчит. Впрочем, ему и есть от чего.

Париж — без такси, без автобусов, без трамваев. Улицы кажутся прозрачными. Магазины