К причалу - Александра Марковна Тверитинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Толпа рассыпалась. Нас разъединили, и мы потеряли друг друга.
Меня сбили с ног, и я грохнулась на мостовую. Кто-то наступил мне на плечо, еще кто-то подхватил меня под мышки, оттащил на тротуар и положил около стены:
— Тут тебя хоть не затопчут, лезешь куда не надо...
Сначала я не могла шевельнуться, но, немного полежав, ухватилась за карниз и поднялась.
— Испугалась?
Я приоткрыла глаза: на тротуаре сидел старик. Обеими руками обхватил свою голову и смотрел на меня.
— М-м... — только и могла промычать я, не в силах разжать челюсти.
Я вся тряслась. Голова болела до тошноты.
Где-то рядом посыпались дробные звуки клаксона: «Гу‑гу, гу‑гу‑гу». На мгновение я приоткрыла глаза и увидела крытый грузовик с потухшими огнями.
— Сто-ой! Товарищи, ни с ме‑е‑ста! — прозвучал с крыши кабины голос Вадима.
— Вадим! Вади‑им! — Я кинулась от стенки. Но Вадима уже не было, на крыше стоял кто-то другой.
— Вали грузовик! Смерть фликам!
Мне показалось, что это был голос Жано. Я старалась пробиться сквозь толпу к грузовику. И опять услышала знакомый голос, до боли знакомый:
— А ну! Давай! Вали‑и!!
На подножке грузовика мелькнул Сергей Кириллович! Потом меня затерли, и я уже больше ничего не видела. Толпа подалась вперед. Ни Сергея Кирилловича, ни Жано, ни Вадима больше я не видела. Старик в широких плисовых штанах на бегу толкнул меня и кинулся мелкой трусцой в сторону метро.
— Парни! За мной! Тут стройка! — кричал он.
— Сторонись!
Я отскочила. На тротуаре с треском валили дерево.
— А ну — раздавлю... — Какой-то детина, звеня по булыжной мостовой, волочил железную трубу.
В темной гуще метались страшные тени пелеринок фликов, мелькали над головами дубинки. Где-то уже стреляли, падали на мостовую раненые...
Где же все?! Вадим? Ваня? Где Ваня? Жозефин, Рене? Никого... Мне стало страшно. Всё происходящее потеряло вдруг смысл и значение.
— А ну, отойди!
— С дороги! Стоишь, как свеча!
— Мечтать в Тюильри иди!
Мимо протрусила старуха. Она прижимала к животу стопку кирпичей, придерживая ее подбородком:
— Там... около метро...
Какая-то девчонка ухватилась двумя руками за бадью — не сдвинуть! Я бросилась к ней — вдвоем чуть сдвинули.
— Марш, мелюзга! — Парень дернул бадью и затренькал ею по мостовой. — Булыжники таскайте! — крикнул он нам, оглянувшись.
Мы юркнули в толпу, крепко держась за руки, стали пробиваться к метро. Мы сразу увидели сваленные в кучу кирпичи. Я подняла подол моей шубки, и старая женщина положила мне несколько кирпичей.
— Донесешь? — спросила она. — Ну, беги. Приходи опять.
— И ты прибежишь? — спросила я девчонку. Я боялась потерять ее и снова остаться одной.
— И я, — сказала девочка и тоже подставила свой подол.
Я побежала к баррикаде.
— Сюда, сюда, дочка! Тащи, тащи еще...
Мы таскали кирпичи, и я больше не чувствовала боли в плече, и исчез куда-то страх.
Баррикада росла.
Кирпичи дождем сыпались на головы фликов. Флики отвечали огнем. Стреляли, били, хватали, волокли в машины. Защитники баррикады набрасывались на полицейских, били их кулаками, ногами, вгрызались в них зубами, вырывали своих товарищей.
Баррикада держалась.
Прибегая за кирпичами, каждый раз я устремлялась сначала к метро. Я спускалась вниз к запертой решетке и, ступая со ступеньки на ступеньку, с трепетом всматривалась в раненых, которые лежали тут на ступеньках. Их было уже много. Многие стонали, но большинство лежало тихо, с закрытыми глазами.
Мне было страшно, но я нагибалась над каждым близко-близко и заглядывала ему в лицо, и, прежде чем заглянуть, в голове у меня проносилось такое, от чего кровь леденела в жилах.
Потом, когда я подбегала за кирпичами, я отворачивала лицо от старой женщины, которая торопливо накладывала мне в подол кирпичи, — я прятала от нее глаза, мне казалось, что старая женщина слышит, как стучит мое сердце.
Я таскала на баррикаду кирпичи и неотступно думала о тех, кто лежал на ступеньках метро, о тех, кто уже не дышал, и о тех, у кого дыхание вырывалось вместе с кровью, и губы мои шептали: «Убийцы, убийцы, убийцы...»
Потом мы опять шли. Опять полыхал над нами лозунг «Советы повсюду!», опять звучал «Интернационал». Превозмогая боль в плече, взволнованная, я шагала в ногу с незнакомыми мне людьми, ставшими вдруг близкими. Рядом со мной шагала девчонка. Худенькая, как я, коротко постриженная, старое пальтишко распахнуто, перемазано. Я поглядела на свою шубку — такая же измызганная. Отряхнулась, пошарила в карманах расческу — нет, потеряла; пригладила руками взлохмаченные волосы. Саднило коленку. На ходу нагнулась, потрогала: чулок — в клочья и взмок: кровь. И платка нет, потеряла.
— На́ мой, — сказала девчушка и улыбнулась. Я сразу узнала ее.
— Бадью тащили, помнишь? — спросила я.
— А парень, который прогнал нас, ранен.
— Да ну?! Где он?
— Там. В метро. Их там подбирают санитарные машины.
Мы умолкли.
— Ты коммунистка? — спросила я.
— Нет.
— Как я, значит.
— У меня мать коммунистка. Там она, — и показала кивком назад.
— И мой муж тоже, — сказала я.
— Тут?
— Да. Где-то впереди.
— Ты совсем девочка еще, а уже замужем.
— Это только так кажется. Мне уже много.
Она внимательно поглядела на меня.
— Не больше, чем мне, — сказала она.
— А держали баррикаду! Знаешь, сколько фликов мы там задержали, пока тут дрались?
— Для того и дрались. А бились крепко.
— Без драки ничего не сделать.
Она тряхнула головой и отбросила назад волосы. Что-то в ней напомнило мне Гавроша. Я вспомнила картонный макет Гавроша у входа в «Гомон-палас», где шел фильм «Отверженные».
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Мари-Луиз. А тебя?
— Марина.
— У тебя русское имя.
— Я русская.
— Ну да?! — она остановилась и пристально на
