Дело о пропавшем боге - Юлия Латынина

Ишмик рассказывал, что наместник и вправду вел переговоры с горцами, и не столько сам, сколько старший сын его, Кирен, юноша суеверный, самоуверенный и любимый отцом до безумия: даром что болтали, будто мать его Вашхог спровадил на тот свет.

Маанари спустился с гор по взаимной договоренности. Он раз грабил пару деревень. Наместник поспешил ему навстречу. Горцы разграбили еще одну деревню, поделили добычу, обрили у мертвецов головы и послали их в горских повязках к двору, чтоб в столице не волновались. Затем наместник провозгласил Маанари мирным горцем и победителем своего соперника, хотя всех своих соперников Маанари победил года полтора назад.

Князь намеревался с налету захватить провинцию, но Иров день спас Харайн. Шаманы ветхов заволновались: Ир-де объявился в этом году не случайно. Кирен был в ярости, кричал, что появление Ира возвещает им победу. Но князь Маанари был не преклонен и заявил, что не двинется из лагеря, пока его шаман Тоошок не повидается с сыном Ира.

Ишмик, понятное дело, не знал, что шаман уже поглядел на Ира.

Ишмик говорил, и Шаваш думал, что просвещенный веец не станет красть Ира. Этого ему не позволит ни разум, ни воспитание. Это преступление чужака, горца, который и в самом деле верит в богов. Ведь каждый мыслит бога по своему образу и подобию. Для вейца Ир – абсолютный мир, а для горца – абсолютное оружие…

Монахам неслыханно повезло, подумал Шаваш, что кто-то из чиновников убил судью и Ир остался в целле без присмотра. Иначе вместо дела об убийстве судьи было б дело об убийстве желтого монаха… Горцы твердят наместнику, что испугались Ира, а сами ждут только одного, – чтобы старый Тоошок оборотился сыном Ира, тогда им и наместник не нужен.

Сквозь распахнутое окно в комнату плыл смоляной чад факелов, оседланные кони стражников переминались под окном, да отчаянно бранился Канасия, командир Айцаровых наемников. Люди его скучали в управе вот уже полтора часа; два часа им выписывали еду, поставили казан с мясной разваркой, и что же? Час назад зашел на судебную кухню вор, подхватил казан с мясом – и был таков!

– Бардак, а не управа! – орал Канасия, и от голоса его сыпались чешуйки с бронзовых ставней и завитки с карнизов.

На столе сиротливо лежали, придавленные нефритовым божком, восемь приказов об аресте военачальников из списка Айцара. Приказы были заготовлены загодя Митаком и Шавашем. Всего в войске было 14 старших командиров. Пятеро из них не пользовались доверием Вашхога, один предпочел донести о заговоре Айцару. Оставались восемь человек, предпочли предать родину, но не своего покровителя. Кто-то из них не захочет живым идти в тюрьму – остальные из тюрьмы наверняка живыми не выйдут.

Шаваш, однако, видел: Нан вежливо ловчит, не торопится ставить подписи под ордерами, чего-то ждет. Вдруг инспектор слегка побледнел, извинился и поспешно вышел, сжимая на груди пузатенькую гемму: Нан никогда не носил амулетов, а тут вдруг, ввиду божественности расследования, нацепил «лисий глаз».

Митак и Шаваш переглянулись: управляющий шепнул с легкой усмешкой, что господин Айцар тоже любит помолиться перед важными решениями.

Потом перегнулся с трудом через спинку кресла и зашептал, что племянник давно ненавидит дядю, ненавидит до безумия, до истерик, и, видать, наконец нашел единственный способ разделаться с дядей, не пострадав самому…

Нан вернулся бледный, быстро подмахнул ордера и попросил у Митака проводника до арсамиковой переправы. Митак вежливо осведомился, что инспектор собирается у переправы делать.

– Что-то мне подсказывает, – нехорошо улыбнувшись, ответил Нан, – что господину наместнику уже сообщили об аресте Ишмика. И что он не стал дожидаться, пока мы явимся его арестовывать, а поскакал к лагерю горцев, через арсамикову переправу.

Перевозчик молча доил корову, исподлобья поглядывая на вооруженных чиновников. Крупные глаза коровы поблескивали в темноте, чуть разбавленной светом жирника, и в углу светился красный надзирающий глазок скотьего бога. В деревне животные, идолы и люди жили все вместе, и почтенья перед домашними идолами у крестьян было не больше, чем у средней хозяйки – перед электроутюгом. Благо идол и утюг делали одно и то же: облегчали труд и ни на какую таинственность не притязали.

Нан сидел на почерневшей лавке, удивляясь, как в такой темноте хозяин не опрокинет молока. «Если я поймаю Кирена, даже Шаваш решит, что я колдун», – подумал Нан, оглядывая набившихся в хижину стражников.

Нан рассеянно щурился, вспоминая управу наместника, ее прочные ограды и башни, откуда удобно стрелять, и слуг, не столько преданных господину, сколько боящихся кары за соучастие в его преступлениях. Да, наместник прав, что не захотел бежать из города. Союзником князя должен быть не беглец, а всемогущий чиновник. Да и кто знает, сколько людей погибнет при штурме его управы? Нана успокаивала лишь мысль, что это будут люди Канасии.

Перевозчик с громким стуком поставил корчажку с молоком на стол, развернул вытащенный из ларя узел с плоскими лепешками и добавил ко всему этому несколько луковиц.

– Больше ничего нет, уважаемые господа служащие, – сказал он.

Нан опрокинул в себя кружку молока и вышел во двор. Две луны, одна другой упитанней, висели над крышей, лунные дорожки скрещивались, как лучи от двух прожекторов, над мутной водой реки и пропадали в густых тростниках, лягушки кричали что-то торжествующе-лягушачье, тихо шипели водяные мыши, и от выволоченной на берег лодки пахло свежей рыбной убоиной.

Нан не поленился протиснуться к дальнему углу навеса, заставленному всяким хламом. Так и есть: там стояли бочки, доверху набитые серебристыми пузанками, лов которых в это время был строжайше запрещен.

Нан пошел к хижине, отряхивая с платья мелкий мусор.

У двери он остановился и прислушался. Кто-то трагическим полушепотом рассказывал басню про судью-оборотня Тувика; только вместо «Тувик» всуе говорил «Нан».

Хоть о цели визита молчали, и то ладно.

Нан пихнул дверь, и разговоры стихли. Перевозчик глядел на Нана с восхищением и ужасом. Потом он набрался храбрости и спросил:

– А что, господин инспектор, опять драться будут?

– Кто?

– Наместник с горцами.

– С чего ты взял?

– Ну как же. Лагерь этих, – тут переводчик употребил слово, неясная этимология которого подразумевала то ли отсутствие у именуемого детородных органов, то ли отсутствие породившего его государства, – рядом, не напрасно ж вы сюда явились.

– Ты их и за людей не считаешь, – заметил Нан.

Перевозчик удивился.

– Дома у него нет, – загнул он палец, – храма у него нет, поля нет, чиновника тоже нет – какой же он человек. Человек работает, а эти только грабят. Намедни в Зеленую заводь явились, девок перепортили, амбары дочиста обобрали. А ведь они это зерно не съедят, а просто по воде пустят. Не сеяли, а обобрали – разве это люди?