Мой знакомый призрак - Майк Кэрри

– Кого ждете?

– Детей. Когда вернутся, обещала встретить их здесь. – Вялое лицо передернул спазм – от неловкости, раздражения или по чисто физиологической причине. – Марк говорил о машине. Они даже номер не записали… – Повисла тяжелая пауза. – Я обещала встретить их здесь.

Под аккомпанемент счастливого смеха и детских криков я побрел дальше. Оглянулся лишь раз: воскресшая неподвижно смотрела сквозь забор: ссутулилась, с неподвижно торжественным, как маска, лицом читает руны жизни, которая ей больше не принадлежит.

Через пару минут я вошел в здание Газетного архива. Тихо, как в церкви, сильно пахнет потом, а тусклый свет пятиваттовых ламп и старые газеты не портит, и читать позволяет.

Скорее всего я напрасно теряю здесь время, но, прежде чем начну искать сложные ответы на свои вопросы, хотелось исключить простые и очевидные. Если Боннингтонский архив построили на месте старого индийского кладбища или в шестидесятые, в период повального увлечения некромантией, кто-то перерезал всех архивариусов, не знать об этом с моей стороны было бы очень глупо.

В настоящее время подобную информацию можно получить и в более приятных местах, но, насколько мне известно, в колиндейлской библиотеке самые полные каталоги, а на микрофишах – газеты, восходящие к густым туманам древности: наверное, с заголовками вроде «ВОТ ТЕБЕ, ХАРАЛЬД!»[20]

Увы, за все эти годы Черчуэй на страницы газет ни разу не попала. Похоже, там не происходило ничего интересного: ни кровавой жути для дешевых изданий, ни викторианских мелодрам для более солидных. Никаких зацепок, что давало лишь небольшой плюс: не заводило в новые тупики и возвращало на исходные позиции. Что же, ладно, мне и так есть чем заняться.

Когда я вернулся на залитую осенним солнцем улицу, щурясь от невообразимо ярких после пятиваттового сумрака лучей, воскресшая, которую встретил по дороге, стояла на ухоженной лужайке у черного входа в библиотеку. Глаза закрыты, бледные губы что-то шепчут.

Я прошел мимо. На этот раз никаких разговоров: ее мир неразрешенных кризисов и застывшего времени мне совершенно ни к чему.

– Феликс…

Почувствовав, как шевелятся волосы на затылке, я обернулся. Застывшая поза женщины-зомби не изменилась, а нечеткие смерзшиеся звуки, возможно, и голосом не были.

Веки задрожали, и воскресшая открыла глаза. Подняла голову, осмотрелась, а потом оцепенелый взгляд остановился на мне.

– Он говорит, сейчас ты ближе к цели, чем когда-либо, – прошептала зомби. – Думаешь, зашел в тупик, а на самом деле с каждым шагом все горячее.

Желтоватое лицо передернул очередной спазм. Глаза закрылись, бледные губы снова начали беззвучный рассказ. Что ответишь в такой ситуации? Ничего. Поэтому я и промолчал.

В моем плане остался еще один пункт. Но последняя остановка не совсем по пути.

Сейчас Никки живет в старом кинотеатре, притаившемся п восточном лондонском районе Уолтенстоу. Места хоть отбавляй, если честно, гораздо больше, чем ему нужно. В 1986 году кинотеатр закрыли, а двери заколотили, поэтому вход у Никки через окно, что куда проще и комфортнее, чем может показаться, ведь прямо за главным зданием стоит навес с плоской крышей. Остается лишь взобраться по трубе, а овладев этим навыком в детстве, забыть невозможно.

Никки, как обычно, сидел в кинопроекционной кабине, как обычно, за компьютером и, как обычно, не успев зайти, я замерз даже в застегнутой на все пуговицы шинели. В кабине стояли промышленные кондиционеры, но Никки приложил максимум усилий, чтобы переделать их в соответствии со своими строгими требованиями. Теперь охлажденный воздушный поток напоминает ветер, дующий на шельфовом леднике Ларсона в Антарктиде.

Никки всегда рад меня видеть, потому что я приношу что-нибудь для двух из трех его пристрастий – например, бутылочку красного французского вина и пластинку с джазовыми синглами сороковых годов. Однако сегодня я немного обманул его ожидания: принес только вино. Но Никки все равно был доволен. Он обнаружил новый вид эфемерных волн, возмущающих поверхность материального мира, и очень хотел с кем-нибудь поделиться.

– Вот, Фикс, – возбужденно начал Никки, поворачивая ко мне монитор – смотри, смотри, какая амплитуда!

Благодаря средиземноморскому загару и обширному, хотя в основном краденому гардеробу, он похож не на оживший труп, а на приболевшего манекенщика. Это – результат фанатичного упорства и педантичности. Зачастую восставшие из могилы влачат жалкое, бесцельное существование, не обращая внимание на то, что тело, так сказать, все больше теряет товарный вид. Битва между силой духа и разложением с каждым днем все ближе к проигрышу, и однажды зомби падает и не может встать. Изредка покинувший телесную оболочку дух находит другой свободный труп, и все начинается снова.

Никки такой вариант явно не подходит. Еще при жизни – когда мы с ним и познакомились – он казался одним из самых опасных безумцев, которых я встречал за пределом психбольниц, а опасным его делала способность полностью растворяться в какой-нибудь идее, доводя ее до абсурда. Никки – нерд, даже, скорее, гик, увлеченно вскрывающий Интернет, чтобы рассмотреть его внутренности, а еще параноик, уверенный, что все на свете имейлы имеют отношение к нему. Мир он воспринимает как гигантскую паутину, созданную популяцией пауков. «Если ты муха, – говорит он, – единственны» способ остаться в живых – это не касаться липких нитей, то есть не оставлять следов, которые в конечном итоге приведут к тебе». Он уже умер – сердечный приступ оборвал его жизнь в тридцать шесть – на самом пороге зрелости, но принципы ничуть не изменились.

– Ладно, хорошо. Что это? – Решив потянуть время, я взглянул на монитор. Две кривых: красная и зеленая, а еще горизонтальная ось, обозначающая годы, и вертикальная, обозначающая неизвестно что. Кривые казались более или менее синхронными.

– Биржевой индекс «Файнэншл таймс» 100, – пояснил Никки, ведя кончиком пальца по зеленой кривой. Под ногтем у него засохшая грязь. Похоже на солярку: у моего приятеля собственный, украденный со стройки генератор. Пользоваться услугами государственной электроэнергетической системы он не желает по вышеуказанной причине. В мире Никки невидимость – величайшая, если не единственная, ценность.

– А красная? – спросил я, выставляя бутылку «Марго», купленную в супермаркете «Оддбинс». Никки вино не пьет: организм больше не вырабатывает ферментов, которые позволили бы его усвоить. Мой друг наслаждается ароматом и, надо заметить, привык к самым дорогим французским маркам.

Взгляд Никки получился затравленно-вызывающим.