Скверный глобус - Леонид Зорин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эта ребяческая уверенность, что истина неразрывна с опасностью, сопровождала меня весь век, я был убежден, что этот кураж дарует ему и цену и смысл.
Скорей всего, это была ошибка. Но мне повезло. Я долго жил. Возможно — непозволительно долго.
Да, своевременная смерть такая же крупная удача, как своевременная жизнь. Якову повезло со смертью — не унеси его та «испанка», наверняка бы убил его Сталин. И было бы ожидание выстрела, была бы последняя ночь перед казнью, клики ликующего народа, приветствующие акт правосудия.
Но даже и без подобной расправы жизнь начинает звучать пародийно, когда запаздывает с финалом. Едешь в экспрессе, как экспонат для развлечения пассажиров. Дамы и господа, взгляните — тот самый склеротик, который забыл сойти на положенной ему станции, проехал пункт своего назначения. Куда же он едет? Да кто же знает?
И все же нельзя остаться в экспрессе.
Как немцы осенью восемнадцатого почувствовали, что армия выдохлась, что мощь изошла, ответить нечем, и неожиданно для врага, для мира, для собственного народа, вдруг объявили, что бой окончен, так человеческое бытие однажды трагически выдыхается и обесточивается, пар выходит, кровь обесцвечивается и свертывается.
Не зря же в этот промозглый вечер я думаю о своем начале, о том, что так уже далеко.
А значит, я думаю о России.
Там, на востоке от rue Loriston, дышит громадная, все выносящая, так и не понятая страна. В этой стране я однажды родился, в этой стране моя бедная дочь лучшие годы промаялась в лагере, в этой стране стоят два города. Один из них носит имя брата, другой из них носит имя отца, второго, но истинного отца. Он был, конечно же, умерщвлен, но этого так и не знают толком — имя его почти сакрально.
Мое же имя там неизвестно, и более того — под запретом, его не советуют вспоминать. Ибо оно бросает тень и на того и на другого. В России я никому не нужен.
Как ясно, с какою дрожью я вижу ее опустевшие деревни с их заколоченными домами, заледеневшие города, в которых зимой так рано темнеет, где столько молодых марафонцев в комнатах с низкими потолками гадают, куда зовет дорога — совсем как я на Большой Покровке.
А нужен я Франции, где так скоро меня торжественно погребут? Стала она мне матерью-родиной? Не знаю. Быть может. Но нет… не знаю.
Лежу на марокканском песке, от жгучей боли вопит и стонет моя простреленная нога. Неведомо почему я вижу знакомый луг в золотых цветах и тороплюсь пробежать этот луг. Я так еще молод, все впереди, со мной моя сумасшедшая удаль, и вера в себя, и обе руки. И ноги сильны, как две пружины, две туго сжавшиеся пружины, уже изготовившиеся к броску.
Я знаю, как все это будет выглядеть. Легионеры в белых кепи и ярко-алых эполетах несут, кто — гроб, кто — мои награды, они уместятся на трех подушках. Все тот же однообразный дождь словно сечет своими струйками кладбище Сент-Женевьев де Буа. Эдмонда, укрывшись под черным зонтом, следит за исчезновением гроба. Старое однорукое тело медленно скрывается в яме.
Никто не заметит моей усмешки. Все эти люди убеждены, что опускают в песок мой прах, глухие и незрячие кости. Но это не так. На самом деле я слышу призывные звуки горна, и гром оркестра, и гул салюта. Почти над моей головой пылают круглые звезды Эль-Крейдера, я вижу оливки Марракеша и всю мою крылатую жизнь, мой утренний луг в золотых цветах.
Я слышу опрятный баритон, произносящий с подчеркнутым трепетом: «Он посвятил свое мужество Франции. И справедливо, что в ее лоне это столь верное долгу сердце вкусит сегодня покой и мир».
Отменное галльское красноречие. Я слышу, но не могу ответить. Сказать им, что они заблуждаются — покой ко мне так и не снизойдет.
Но ритуал есть ритуал. Пусть совершается все, что должно. Франция хочет воздать все почести пришельцу, который стал ее сыном и отдал ей свою страсть, свое пламя, ветхозаветную волю к жизни. Пусть прогремят сначала выстрелы, потом — столь звучная Марсельеза. Оркестр взмоет под небеса, а Однорукий Великолепный сойдет в сырую французскую землю.
Затем живые продолжат жить. Эдмонда утрет алмазные слезы, их будет немного — такому вкусу всегда и во всем претят излишества. Не обернувшись, покинет кладбище. А я остаюсь, я гляжу ей вслед. Она уходит — прямая, строгая, черная шаль прикрывает голову, лебяжью шею и ту ложбинку, которой я касался губами. Ей предстоит писать свои книги и осчастливить своим талантом, своим изяществом, своей прелестью неведомого мне человека.
Живые продолжат жить. Бог в помощь. В юные годы я был уверен, что жизнь прежде всего приключение — она прекрасна своей опасностью. Сегодня я знаю — отвага мысли опаснее любой авантюры. Но я не боюсь и последствий мысли.
Если бы мой голос мог вырваться из глины, которой заткнули мне рот, из душной клетки, я бы сказал им: в этом своем последнем доме я, как и всюду, останусь гостем. Мне даже в нем не избыть своей чужести. Братство и общность не привились к этой невосприимчивой почве.
Все мы осуждены метаться в жестких тисках своих резерваций. Всем нам невыносимо тесно. Тесно — с мгновения зачатия.
Семени — в материнской плоти.
Племени — в родительской вере.
Времени — в отведенном пространстве.
А человечеству — на Земле.
Я знаю, как адски оно талантливо и как патетически неумно. Как озабочено только тем, чтоб поскорей себя уничтожить. Похоже, что глупость подобной мощи уже не совмещается с жизнью.
Прощай, Эдмонда, твоя фигурка все дальше и дальше, еще минута, еще полминуты, и ты оставишь кладбище Сент-Женевьев де Буа. Капли неспешно стекают с зонта и с черной шали, твои очертания теряют четкость — дождь размывает. Прощай, Эдмонда, мое дыханье. Есть только один непридуманный праздник — счастливая встреча мужчины и женщины. Все прочие — детские погремушки.
Равно как остальные фантомы. Не стоят и гривенника ни власть, ни звон удачи, ни шелест славы, ни уж тем более грязная похоть национального верховенства.
Я понял это быстрей ровесников. Они хотели от мира смысла, а я хотел от него отбиться. Им надо было переменить его, мне надо было с ним совладать. Они искали себе врагов, я находил своих спасительниц. Когда мы обнимали друг друга, я чувствовал, что прикасаюсь к истине.
Но мне еще выпал особый жребий. Мне было дано обрести отца. И он одарил меня всем, чем мог — судьбой, любовью, бессмертным именем. Я снова думаю об Алексее с его влюбленностью в этот шар, с верой в печатную машину и убежденностью — стоит прочесть несколько необходимых книжек, и глобус станет совсем иным. Наверно, прощаясь с людьми и веком, он сознавал, что это не так.
Но обрываю себя. Кто знает? А если в простодушии гения больше и мудрости и прозренья, чем в долгом историческом опыте?
И ныне, когда иссяк мой срок, сюжет завершен и время вышло, когда наконец настал мой час идти за тобою, тебе вослед, мне нужно, чтоб там, где ты есть, ты знал: на свете не было человека дороже, роднее и лучше тебя.
Я снова вижу твои глаза с их запредельной голубизною и слышу твой глуховатый голос: где ты, сынок?
Я здесь, Алексей.
16 октября 1884–27 ноября 1966.
2006–2007
Медный закат
Прощальный монолог
Алехандре Гутьеррес
1Я редко включаю свой телевизор. Не из протеста — болят глаза. Особенно докучает правый. Слеза в глазнице не застревает — сползает медленно по щеке. Эту назойливую хворь врачи окрестили «сухим глазом». Названо, разумеется, точно, хотя я сразу же вспоминаю: долго считал, что сухость — броня. Нет. Оказалось — источник боли.
По той же причине я мало читаю. Иной раз подумаешь, хорошо бы перечитать любимые книги из сохраненной мемуаристики. Бунина. Или графа Витте. Может быть, цензора Никитенко. Но устаешь от любого шрифта. Жалко неизбежных усилий.
Разумней всего — послушать радио. Опытный дикторский голос укачивает. Быстро одолевает дремота.
Желания, в сущности, все — несбыточны. Самые скромные. Вот, например, пройтись по Тверской, летом, в сиреневый час заката. Невесело. Но надо смириться.
Хотелось бы побеседовать с сыном. Но сын далеко, внук очень занят — оба в счастливом периоде жизни, когда захлестывают дела.
Кроме того, ведь все уже сказано. Им это хорошо известно. Я благодарен своей жене за то, что она это понимает. Лучшее, что могу я сделать для близких и дорогих мне людей, — пореже напоминать о себе.
Иной раз зазвонит телефон. Снимаю трубку и улыбаюсь — рекламный отдел какой-то фирмы прельщает кухонным агрегатом. Я терпеливо благодарю: очень обязан, я обойдусь.
Что остается? Тревожить память. Однако я и тут замечаю случившиеся со мной перемены. Мои мемории, сколь ни странно, скорее чувственны, чем содержательны. Чаще всего воскрешаешь детство, но не события и не открытия. Пожалуй, запахи и цвета. И непонятные ощущения, порой исключающие друг друга. Одновременно — тепла и прохлады. Тепло, даже зной — от летнего полдня. Прохлада — от моря, лежащего рядом. Ведь это в его пятнистом чреве рождается терпкий и пряный ветер. Он дует в лицо и дует мне вслед — он словно окутывает меня прозрачной и невесомой тканью. Вот она есть, и вот ее нет — остался невнятный воздушный шелест.