Око тайфуна - Сергей Переслегин

Практически, это проект Юнгмана — найти инженерное решение войны, немыслимым для противника способом бросить войска за вражеский фронт и сделать это быстрее, чем он сможет прореагировать. Конечно, Мост над бездной более красив, чем туннели, разрушающие неприятельские траншеи, так ведь и аналогия не есть тождественность.

Юнгман вложил себя в это строительство. Юнгман — с немецкого «молодой человек», олицетворение трагедии изобретателей XX века. Все они пытались бороться с невозможным, следуя примеру инженеров прошлого, на пустом месте создавших «Грейт Истерн», Панамский канал и башню Эйфеля. Они так и не поняли, что «невозможность» жила в социальном пространстве, недостижимом с помощью мостов, пушек, туннелей и кораблей. А не поняв этого, они лишь умножали невозможности, поскольку становились убийцами. Или самоубийцами.

«…совершенно спокойный, он обошел все участки, отдал несколько дельных распоряжений, потом вышел на мост, прошел по нему до самого конца — четыреста тридцать метров на тот момент, — долго стоял там, а потом прыгнул вниз»(1).

Только не надо думать, что причиной была допущенная ошибка. Она подлежала исправлению. Но жил Сценарий; Юнгман понял, что не руководит строительством, а лишь играет роль. Изменение проекта Сценарием не предусматривалось… как и взрыв гидронасоса. Юнгман не захотел в «форме кавалергарда вершить суд над изменниками» и ушел в небытие.

Это не было выходом. Мост существовал отдельно от своего творца.

Важный вопрос: мост должен был обрушиться на девятьсот пятидесятом метре. А если бы пропасть была поуже, скажем — метров девятьсот, что изменилось бы тогда?

Зона боевых действий расширилась, охватила бы плоскогорье. На западном берегу каньона возник бы предельно уязвимый плацдарм, за его расширение пошли бы обычные «перепихалочки и потягушки» ценой тысяч в триста-четыреста — наглядный урок для изобретателя Юнгмана. «Доброе утро, последний герой. Доброе утро тебе и таким, как ты».

3.2. Мост господина Мархеля

Сценарий предпочел Ивенса. Водораздел: процедура строительства оказалась важнее готового моста.

Любая организованная система часть своей деятельности направляет на то, чтобы сохранить себя, существовать. Эта деятельность называется витальной. Работа в интересах создавшего систему пользователя составляет ментальную функцию. Теорема Лазарчука гласит, что в условиях олигархического коллективизма витальная деятельность любого общественного учреждения полностью вытесняет ментальную[38].

Нарастала неразбериха.

Хронометраж. Суд военного трибунала, «…как сыпь при лихорадке стало появляться громадное количество плакатов и лозунгов патриотического содержания»(1).

Построили памятник Юнгману.

Монумент Императора. Ввели штрафной лагерь и отправление культа. Ивенса расстреляли.

Последняя стадия: введен режим секретности.

Она всегда последняя и означает, что ментальная деятельность сведена к нулю. «Саперы старательно приваривали звено к месту его крепления, потом так же аккуратно отрезали электропилами… насосы работали и исправно гнали масло в гидроцилиндры, но штоки поршней были отсоединены от фермы моста и выдвигались вхолостую»(1).

С военной точки зрения произошедшая перемена не имела значения. Внезапность давно утрачена, потому многомесячные работы на мосту просто лишены смысла, и столь же бессмысленны попытки оставить строительство. Снайперы, диверсанты… летчики, один из которых «повторил подвиг Гастелло». Боже мой, зачем? Ведь военные действия тоже лишены ментальных функций.

Вторую теорему Лазарчука-Лелика, утверждающую, что в информационно-управляемом обществе и должна осуществляться только витальная деятельность, до конца понимает один Гуннар Мархель. Более чем важно почувствовать этот образ.

Очень страшный. Мархель существует почти исключительно на уровне символики. И на этом уровне он — не человек.

Голем.

Лазарчук увидел это безличное существо, анализируя особенности формирования и функционирования аппарата управления. Информационные потоки в оруэлловском социуме замкнуты на управленческий класс. Они организованы в сеть, узлами которой служат элементы аппарата — мы называем их чиновниками.

Любое решение бюрократа двоично: да — нет, разрешаю — не разрешаю. Но двоичные логические ячейки, включенные в информационный обмен, образуют искусственный интеллект. Псевдоразум, использующий Человека разумного в качестве триггера, Лазарчук окрестил Големом.

Чиновники ничего не знают о Големе. Они не контролируют его работу, как нейрон не управляет мозгом. Не они — Голем осуществляет руководящую деятельность. Впрочем, «руководство» — не вполне точное слово.

Голем не знает и не желает знать ни о своих элементах (которые легко заменимы), ни об обществе, которое служит ему средой обитания. Он просто хочет жить.

Число «нервных клеток» Голема невелико — единицы миллионов. Связи бедны, низка скорость прохождения информации, определяющая быстроту мышления… возникает образ тупого и злобного существа, озабоченного лишь своим ростом и спокойствием, стремящегося подавить всякий разум, не пожелавший стать логической ячейкой и раствориться в его паучьем создании.

Примитивная организация «нервной системы» Голема обуславливает бедность поведенческих реакций. По существу, они сводятся к питанию, когда Голем разрушает прочие социальные структуры и растет за их счет, и к агрессивно-оборонительной деятельности.

Это существо лишено коры больших полушарий, вся деятельность его инстинктивна, то есть — управляется продолговатым мозгом. Тбилиси 9-го апреля — вот признак Голема, образ, в котором он явился миру: Голем, защищающий свою жизнь.

Автор романа не решился посмотреть в глаза Мархелю, потому что за спиной незаурядного чиновника Министерства пропаганды встала безликая тень Голема.

Он еще не ведает страха, он забавляется. Инсценировками, переходящими в расстрелы, лагерями, войной. Он способен даже переносить (в известных пределах) человеческую индивидуальность.

Пока.

Война идет к концу.

Голем и человек, Гуннар Мархель, строят свой мост.

Который ведет из реальной вселенной, где он уязвим, в информационную среду, паравселенную.

Там уязвимы все, кроме Него.

3.3. Мост оператора Милле

Фермами моста Мархеля являются сценарии. Намертво вмурованные в скалу реальности, они пронзают пустоту, разделяющую ложь и правду, поддерживаемые блестящими, без единого пятнышка ржавчины тросами инсценированных событий.

Замысел Мархеля тоньше, чем у О'Брайена и его коллег из внутренней партии. Те играли прошлым, все время изменяя информационную среду Океании. Возникающая при этом неустойчивость пространства решений преодолевалась двоемыслием. Но оно подразумевает умение управлять сознанием и подсознанием и потому легко становится троемыслием. В условиях полного отрыва от реальности (единственное связующее звено — Минизо — само функционирует в вымышленном мире; производимые им товары существуют лишь в сводках Министерства Правды) троемыслие может оказаться весьма опасным для Голема.

Мархель же управляет будущим, его сценарий правдивее самой жизни. Нет никаких информационных вилок. Стабильна созданная им Действительность.

Игра Мархеля была бы беспроигрышной, если бы в его паравселенную время от времени не вторгалась грубая реальность физического мира. Вспомним соответствующие эпизоды; столкновение по дороге к плоскогорью, упавшую гранату, наконец, апперкот, которым Петер наградил господина советника. Мархель пасовал всякий раз, когда был лишен возможности информационно воздействовать на ситуацию. Это понятно: Голем функционирует в знаковом мире. В реальном мире он слеп.

Противостояние Голема и Петера Милле — основа эмоциональной структуры романа, его центральный нерв. Вновь автор пользуется метаязыком: Петер — человек и символ. Отсюда «потеря плотности» и неуязвимость. Как и Дормес Джессеп, Петер не может умереть.

Он не стал героем. Он честно выполнял свою работу. Снимал звездный налет, шел на компромиссы, пожимал руку Мархелю и называл его другом и выручал своих. Делал фильм, единственную «вилку» в стройном замысле автора сценария, потерял ленты, и вернул через много лет. Пройдя через Мост, он остался гордым и добрым человеком. Из тех, на которых держится мир.

Шанур с его обостренной жаждой правды и справедливости, бесстрашный Шанур, производит большее впечатление. Он-то на самом деле герой Сопротивления. «„Воды времени холодны и мертвящи, и тот, кто войдет в них, никогда не выйдет обратно“, — вспомнилось Петеру. Но Шанур, зная это, вошел в них, потому что не мог мириться больше с этим вселенским равнодушием к роду людскому, вошел, чтобы хоть брызг наделать… и нет Шанура, и не было никогда»(1).