Цицерон. Между Сциллой и Харибдой - Анатолий Гаврилович Ильяхов

Ему с горечью ответил: «У отца отнято единственное утешение – любимая дочь, и республика не в силах спасти меня! Я ставлю потерю дочери гораздо выше потери своей республики, потому что у меня было прибежище, я находил рядом с дочерью утешение от скорби, причинённой горем республики. Страшная рана разбередила затянувшиеся раны, и сейчас в моём домашнем горе я не могу прибегнуть к республике, чтобы успокоиться, глядя на её счастье…»

Но благодаря своей глубокой скорби Цицерон осознал главное – всё, что происходило с ним, результат собственного безволия и неопределённости. Оттого слёзы душили его, едва он вспоминал, что не увидит любимую дочь, не услышит её милый и, когда требовалось, уверенный голос. Однако при посторонних не выставлял горя напоказ.

Тит Помпоний Аттик откликнулся одним из первых. Немедленно собрался в дорогу и увёз друга к себе в имение под Римом. К тому времени Аттик изменил собственный образ жизни, всё чаще уезжал из Греции и появлялся в Италии, а вскоре вовсе оставил Афины. Он сам нуждался в общении с друзьями, как говорил: «с величайшими умами и разумнейшими душами». По этой причине ему был нужен Марк, ибо дружба с известным человеком дарила ему не только приятное общение, но и возвышала в собственных глазах. Помпоний допускал мысли, что рядом с Цицероном он сможет прославить и своё имя.

Приглашая скорбящего Цицерона к себе в семью, Аттик намеревался отвлечь его общением со своей недавно родившейся малюткой-дочкой. Но через несколько дней Марк покинул гостеприимный дом друга, объяснив странным намерением «посвятить остаток жизни увековечиванию памяти своей милой Туллиолы…».

Он уехал в имение в Астуре у Тирренского моря, спрятался от людей, даже от тех, кто любил его, жалел и сочувствовал, готовых облегчить ему горестные дни. В Астуре при впадении реки в море присмотрел островок, заросший кустарником – замечательное место для творческого уединения. Приходил сюда с самого утра и сидел до вечера совершенно один – день за днём, в течение нескольких месяцев, чем давал слугам повод для тревоги за своё душевное состояние.

Тревоги были напрасны, поскольку Марк использовал время вдали от Рима с пользой для себя и, как оказалось, для общества. Дни, проведённые на берегу моря или у лесного ручья, он использовал для записи приходящих мыслей, чтобы по вечерам, засиживаясь в библиотеке до глубокой ночи или до утра над рождающимися текстами, осмысливать происходящее в римском обществе как писатель или пророк…

Цицерон всё-таки нашёл способ облегчить собственное горе – он посвятил Туллии философский трактат, назвав его «Утешение». Обнаружив за собой, что погружение в философию приносит ему облегчение, поспешил сообщить другу Аттику: «…Пишу целыми днями – не потому что это приносит какую-нибудь пользу, но это на время меня отвлекает. Признаюсь, увы, отвлекаюсь недостаточно, но нахожу облегчение и напрягаю все силы для восстановления духа или хотя бы выражения лица. Оказывается, скорбь сильнее всякого утешения. Но я стараюсь утешиться с помощью литературного произведения; эту книгу я и пришлю к тебе, как только переписчики перепишут. Подтверждаю тебе – нет “Утешения” подобного этому»…

Все друзья Цицерона беспокоились за его состояние. Многие хотели навестить Марка в его убежище; он никого не желал видеть и по-прежнему слышать не хотел о Риме. А когда Аттик стал настаивать, ответил, что теперь намерен построить храм в честь Туллии: «пусть в этом храме ей молятся как богине…»

Аттик ужаснулся кощунственной мысли друга, но отговорить не смог. Однако эта безумная затея заметно оживила безучастного ко всему Цицерона. С этого дня в каждом письме к Аттику он только и говорил о храме. О чём бы в письмах Аттика ни шёл разговор, как ни старался друг отвлечь Марка посторонними темами, Марк переводил разговор на «свой храм», с увлечением описывая, каким он его видит, давал поручения что-нибудь приобрести для его оснащения. Подробнейшим образом описывал стены и колонны, «расставлял» статуи и «украшал» картинами. «Рассаживал» рощу вокруг храма и уже «видел тысячи паломников, которые будут стекаться, чтобы поклониться новому божеству»… Просил найти лучшего зодчего и не торговаться, если тот много запросит – для любимой Туллиолы никаких денег не пожалеет! Так в письмах к Аттику и наказывал:

«…Считай это моей блажью, но это единственное, чего мне ещё хочется в жизни… Это для меня самое святое, самое значительное…

…Если кто-либо когда-либо был достоин божеских почестей, так это моя Туллия… Я хочу, чтобы самая образованная, самая лучшая из женщин с согласия богов заняла место в их сонме и чтобы все люди считали её богиней».

Единственно, в чём страдающий отец не определился, так это место, где возвести храм. Поначалу подумал, что лучше на речном острове под Арпином, но тут же опасался, «что удалённость уменьшит почёт». Предложил Аттику присмотреть «какие-нибудь сады за Тибром рядом с Римом – место многолюдное, а значит, подходящее для храма», на что здравомыслящий друг отвечал, что сады в Риме стоят огромных денег. Но подобные обстоятельства не смущали Марка: «…Продай всё, что у меня есть – серебро, одежду, мои виллы – я отказываюсь от всего, но купи участок для моей дочери».

В таком состоянии Цицерон пребывал довольно долго. Всяческие трудности – ни отказ целого ряда владельцев участков продать их, ни необходимость уплаты пени в случае строительства храма – не могли остановить намерений Цицерона. По истечении года упоминания Аттику о храме и о садах становились всё реже. Последнее замечание, которое сделал Марк: «…роща, которую ты присмотрел для храма, не совсем подходит, так как она заброшена»… Больше Марк к больной для него теме не возвращается.

Но отец всё-таки воздвиг дочери памятник – нерукотворный, посвятив великие произведения её памяти, а также республике, уходящей у него на глазах в прошлое.

* * *

Всё же Помпоний Аттик сумел пробудить у старого друга интерес к жизни. В каждом письме он вставлял эпизоды борьбы Цезаря и сыновей Помпея в Испании, рассказывал об отвратительных спекуляциях с имуществом изгнанников со стороны Марка Антония, которому Цезарь отдал в управление Италию. Сообщал о жизни римского общества в условиях победившей диктатуры оптиматов, выражавших интересы аристократов.

На первых порах Марк неизменно отвечал, что его «не волнует Антоний и не интересует ничто, что от него исходит… Что он совсем не встревожен известием и уже не будет встревожен никакими другими». В следующих письмах Аттик изменил тон, стал играть на тщеславии друга. Написал, будто «в Риме его осуждают, поскольку не подобает мужчине думать только о своём личном горе и забывать о государстве». Призвал вернуться к привычному для него образу жизни.

Благодаря усилиям Помпония Аттика Цицерон постепенно возвращался к своим неотложным делам. Нужно было срочно заняться сыном Марком, который учился в Афинах! Отец хотел сделать из дочери философа и оратора – не получилось. Хотел того же от сына, а он пожелал стать профессиональным военным, грезил о полководческих лаврах. Ему быстро надоели школьные учителя, не привлекали знания, наука и риторика, хотя этому отец мечтал его больше всего научить. И когда началась война между Помпеем и Цезарем и Марк Младший засобирался в лагерь к последнему, отец против желания сына отправил его в Афины – учиться мудрости греков. Отец решил, что Марк ни в чём не будет нуждаться: назначил приличное денежное содержание, сто тысяч сестерциев на год, отдал двух домашних рабов в услужении и оплатил хорошее жильё. И чтобы юноша не