Ежедневник - Елена Кассель

В Триесте был у нас любимый ресторанчик. Я бы наверняка теперь его не нашла, потому что трещат и рвутся связи между улицами и перекрёстками, и места, куда сами приводили ноги, торчат одинокими островами, потому что мы не мальчики-с-пальчики, а даже если б и кидали хлебные крошки, их давно б воробьи склевали.

Итак, в Триесте был у нас любимый ресторанчик – в кухне mamma italiana, неулыбчивый сын бегал с подносами между столиками, а иногда выплывала ему в помощь круглая улыбающаяся жена. И попугай кричал в клетке на прилавке,– если уж совсем громко, то на клетку набрасывали платок. Ели мы там всегда одно и то же – spaghetti alle vongole и frittur'у mist’у – макароны с крошечными моллюсками, а потом смесь мелких рыбок, кальмаров, креветок, зажаренных в кипящем масле. Сидя за столиком под висящей на стенке фотографией города Rovigno (Ровинь) – в Хорватии, совсем близко от Триеста.

В фильме «Июльский дождь» есть документальные кадры – 9 мая 1965-го, двадцатилетие победы.

Эстетика «Июльского дождя» сродни эстетике «Затмения». Медленность. Иногда почти неподвижность кадра. Визбор на кухне поёт под гитару «Спокойно, дружище, спокойно». Спящие троллейбусы в ночной Москве.

Двадцатилетие победы, 40-летний Визбор вписан в эти явно документальные кадры – встречи с друзьями. Юность.

Я думаю, что для этих очень немолодых людей 9-ое мая – праздник памяти о собственной юности.

Человеческий мозг устроен так, что страшное, плохое забывается, ну, хоть отчасти забывается, иначе жить нельзя. А хорошее помнится, расцвечивается всё больше и больше.

Люди всегда вспоминают юность с нежностью. На какое бы тяжёлое время юность не пришлась.

В юности они прожили нечто бесспорное.

Я думаю, что этим людям хочется вспомнить, что они были молодыми. Мне кажется, что очень важно, чтобы мы их видели молодыми. Не стариками, которым нужна забота, с которыми дистанция, которые беспомощны.

По-моему, ключевые слова – общение на равных.

Плохие люди обижают стариков, хорошие уважают, а вот кто не видит в стариках стариков?

Тополиный пух – клочья на набережных, клубки под ногами,– садится на плечи и залетает в окно. В Ленинграде тополя срубили, посадили вместо них берёзы. К пуху у людей аллергия, пух – мусор. Тополя непрочные, от ветра на головы прохожим падают.

Пух надо поджигать в белые ночи – подносишь спичку к клубку на газоне – пых – синее пламя бежит над травой. Пух летал по комнатам, пустые аудитории с открытыми окнами казались гулкими,

В марте тополя стригли, ветки валялись в грязно-снежном месиве, их подбирали, ставили в воду, лезли длинные белые корни, жёлтые от недостатка света листочки.

Вот поэтому не входят дважды в одну реку, а Бродский, объясняя, почему он не едет в Питер, говорил, что преступники возвращаются на место преступления, но никто не возвращается на место любви. И так хрупко понятие Родины.

Жила в Ленинграде на Петроградской стороне одна француженка по имени Т. Оказалась она в России сразу перед войной – её муж, рижский еврей, сначала побежал от Гитлера в Париж, а потом вместе с ней в Советский Союз.

Т. казалась случайно залетевшей в питерскую зиму тропической птичкой. По-русски Т. говорила с еле заметным акцентом. Тогда нам казалось очень смешным, что человек, проживший в России тридцать с лишним лет, говорит хоть с каким-то акцентом...

В 70-ые годы, когда пошла эмиграция, Т. отправилась во французское консульство – её пропустили без всяких проблем – ни у кого не возникло сомнений, что она право имеет – и в результате этого похода, а может, нескольких походов, она восстановила своё французское гражданство, раздобыла его своим сыновьям, жёнам сыновей, бывшим жёнам сыновей...

Когда Т. наконец оказалась в родном Париже, она затосковала. Все тридцать с лишним лет во враждебной России её грела родная Франция, та, из которой она уехала, ну, а приехала – в другую...

Когда не стало советской власти, и мысли о возвращении не промелькнуло у меня в голове, мало того, я уверена, что если б даже её не стало не так по-уродски, если б даже каким-то невероятным чудом сложилось благоприятно, хоть как в Чехии, я бы всё равно не вернулась, потому что шла жизнь, потому что на любимое старое наложилось любимое новое, потому что изменилась я, потому что моё прошлое выдуло с реальных питерских улиц и ощутить его легче, сосредоточившись и закрыв глаза, или даже не закрывая, вплыть в него на парижской улице, или на питерской наездом, превозмогая резкие удары чужого – по глазам, по ушам, потому что прошлое сменилось настоящим, потому что возвращаться в прошлое глупо и бессмысленно, а в настоящем мне хочется жить во Франции или в Италии...

Никакой двукультурности нет как нет. И никогда не будет. И кажется очевидным, что во взрослом, даже юном, возрасте она не приобретается, и совершенно естественно, что единственный неизменный дом – это язык. Всё остальное меняется – пейзажи, люди, запахи...

В серый день с рваными многослойными пачкающими небо облаками, с отцветшей сиренью, поводишь носом в поисках запаха, за который уцепиться.

Травы, мокрого асфальта, хлеба, кофе, жимолости.

Наверно, главный запах – горячие пинии. И запах у них слаще и мощнее, чем у северных сосен.

Рим продувается со всех холмов, в квартирах по мраморным полам ползают упавшие со стола бумажки. На холмах – сплошная зелень. И что-то ещё травяное остро-сладкое.

Бывают противные улицы под холмами, где ветер носит взад-вперёд запах бензина, но таких мало.

А ещё кофе, запах кофе. Ничто не сравнится с итальянским кофе. Половинка маленькой чашечки – это экспрессо. Капучино в средней чашке – настоящее только в Италии.

И итальянские «бары», похожие на уютные кухни. Сидишь у стойки в полутьме и смотришь на улицу.

Слишком сладкие булочки, треугольные бутерброды со всякой ерундой, римское белое вино – такое лёгкое, что можно пить в середине жаркого дня.

И ещё арбузы, которыми летом торгуют на всех углах и, когда возвращаешься ночью, невозможно не купить толстый ломоть арбуза – разрезанные арбузы по ночам пахнут на всю улицу.

В Америке, в Новой Англии, растёт клюква. Её выращивают на плантациях промышленно, а ещё она растёт в дюнах у океана. Клюква не совсем такая, как в России. Твёрдая крупная. Не болотная, а песчаная. Мы её собирали и варили варенье. С яблоками и грушами. Отличное варенье к мясу и к творогу, ещё вкуснее брусничного.

А ещё продают клюквенный сок фирмы «Ocean Spray». Сок из чистой клюквы, слегка разведённый водой. Клюквенно-яблочный сок, клюквенно-виноградный. В огромнейших галонных бутылях.

Мама с бабушкой варили клюквенный морс. Клюквенный морс ритуально присутствовал на торжественных обедах с гостями по всяким праздничным случаям. Морс и язык с зелёным горошком – бабушкин день рожденья.

Во Франции я с клюквой не встречалась. Говорят, что она растёт в болотно-озёрно-сосновой, плоской, как доска для резанья, Солони. Но мы в Солонь не ездим.

И вот сегодня вдруг в нашем придворном огромном супермаркете по имени Auchan, на крыше которого изображена маленькая птичка, потому как Auchan звучит так же как au champ, а «au champ» означает «в поле"{1}, мы обнаружили целую большую полку, заставленную клюквенным соком фирмы «Ocean Spray».

Я уехала из Америки без сожаления, прожив в ней 7 лет. Не привязалась я к Америке.

Но вот клюквенного сока-детского морса мне всё-таки не хватало. Мы купили 10 бутылок, первую я открыла, только отойдя от кассы. Всё-таки удержалась от того, чтоб начать пить, не заплатив.

Сколько же раз за жизнь сбрасывается шкурка, важное делается неважным, возникают новые люди, исчезают старые, потом вновь появляются на ином витке.

Меня всегда интересовало, откуда берутся сюжеты, как делаются рассказы. Фильм был в моём детстве средненький о Чехове и Лике Мизиновой – «Сюжет для небольшого рассказа» – с Мариной Влади.

Мне вот кажется – не для небольшого рассказа, а для развёрнутого стихотворения.

Сирень обязательно войдёт. И не только у меня. У Трифонова в «Долгом прощании» – магазин «мясо» и парикмахерская вместо сиреневых кустов из-за забора. У Германа в «Хрусталёв, машину» – «а когда-то на этой улице цвела сирень, и грозди свешивались…».

Сирень – не lilas, не lilacs – только сирень – в слове – треск, резкость, свист, шелест – кусты ломятся через забор. Ни в коем случае не хилая пыльная персидская – тяжёлая плотная – светло-лиловая, розовая – ну, белая и тёмно-лиловая – тоже можно иногда.