Деревянный ключ - Тони Барлам

и угрызения жука-древоточца

я говорю

допустим

потому что в самом деле

это всего лишь мой мысленный эксперимент

напрягая глаза под закрытыми веками, можно вызвать подобие видений

глазам будет больно, но я готов потерпеть

однако довольно метафор

ты ведь у нас вездесущ и всезнающ, не так ли?

марти

ну

что за сарказм

с чего ты решил, что я

я не пытаюсь проникнуть в твой замысел

сам что-то

но я хочу попытаться его принять

я ведь довольно ясно вижу, к чему ты клонишь

?

я даже вижу выбор, перед которым ты меня поставишь

??

он бесчеловечен, но было бы странно ожидать от тебя иного

да что ты такое говоришь???

разве это я

но черт побери

ставлю

зачем бросать зерно в почву, которую сам иссушил и выжег?

зачем посылать веру слепому сердцем?

что я могу ей дать, из того, чего она заслуживает?

ладно — я

но ради чего должна страдать она?

они?

ради чуда?

я должен на него слепо надеяться, да?

и к чему вообще этот дурацкий каламбур на непонятном языке?

прости

мой дорогой

прости

прости

мне эти риторические вопросы

я схожу с ума

о, господи

от любви, на которую неспособен

единственное, что мне хотелось бы знать наверняка

это

ведаешь ли ты сам, что творишь

отче

мне очень хочется верить, что да

очень

боже мой

если б ты только знал

если б ты только мог знать

мой дорогой

— Почтенному Элиезеру, сыну Хизкии, достигшему волею судеб весьма высокого положения при Храме, Господь даровал пятерых детей, но речь пойдет лишь о единственном сыне, родившемся, когда отцу было уже сорок, в год гибели Красса. Его назвали Абба. Имя это произносится почти точно так же, как слово, означающее на арамейском «отец», хотя и пишется на одну букву иначе — alef-beth-hey — вот как у тебя тут, — Дэвадан показал пальцем точно в середину груди Марко, будто то была его собственная, — и вследствие этого взаимные обращения отца и сына друг к другу звучали одинаково. Младенчество Аббы пришлось на смутное время. Иудея, на те поры уж десять лет как утратившая независимость и превратившаяся в римскую провинцию, управлялась племянником упомянутого ранее Аристобула — Гирканом Вторым, человеком излишне мягким и вялым, отчего поначалу он был оттеснен от кормила своим деятельным младшим братом Аристобулом Вторым. В последовавшей междоусобице Гиркан взял верх, отдавши страну — и жизнь брата — римлянам, а бразды правления народом — своему другу и советнику идумеянину[67] Антипатру. Этот Антипатр потихоньку прибрал к рукам всю власть и, хоть был иудеем лишь во втором или третьем поколении, ухитрился положить на могилу рода Хасмонеев надгробный камень, ставший краеугольным для новой династии — сын Антипатра Ирод{47} в скором времени стал царем иудейским — вопреки закону, — он ведь не был из рода Давидова, — впрочем, и потомки Хасмонеев в глазах народа тоже не обладали безоговорочным правом на престол. Конец же сих последних был бесславным — Аристобула Второго отравили сторонники Помпея, старшего его сына Александра обезглавили по приказу Сципиона, а младший сын Антигон пребывал в изгнании. Пытаясь переломить свою жалкую судьбу, он искал участия у Юлия Цезаря, но тот благоволил Гиркану и Антипатру, оказавшим ему неоценимые услуги. Однако Антигон, известный в своем народе как Маттатия бен Иуда, не пал духом и стал выжидать. И вот в правление Марка Антония, когда парфяне, воспользовавшись беспечностью увлекшегося Клеопатрою императора, захватили Сирию, Антигон решил, что настал его час. Обещав парфянам богатую добычу, он заручился их поддержкой и вскоре захватил Иерусалим. Парфянам удалось пленить Гиркана, но его соправитель Ирод сумел ускользнуть и бросился искать помощи у римлян, каковая ему была оказана. Меж ним и Антигоном завязалась кровавая распря.

Прошедшее время похоже на пыль — к древности спрессовывается в камень. Настоящее — острее всего чувствуется, когда глядишь на закат. Будущее существует лишь в грамматике.

Аббе тогда исполнилось тринадцать. Он уже был bar-mitzva — сыном Заповеди — и усердно готовился к храмовому служению по примеру отца.

На следующий день после того, как парфяне захватили Иерусалим и провозгласили Антигона Маттатию царем и первосвященником, Элиезер, не говоря ни слова, отвел сына к деду и оставил их наедине.

Хизкия, подслеповато щурясь, так долго рассматривал Аббу, что мальчик не выдержал:

— Это я, дедушка!

— А я уж было подумал ангел смерти. — Старик усмехнулся, выпростал из-под покрывала сухую и скрученную, как корень оливы, руку и, ухвативши внука за полу хитона, притянул к себе. Усадил на край ложа, потрепал по золотой голове, вздохнул: — Смотрел я на тебя, а видел себя самого много лет назад…

Хизкия замолчал, а внук степенно кивнул:

— Понимаю. Ай!

Дед сильно дернул его за ухо:

— Что ты там себе понимаешь?

— Э… Что похож на тебя…

— Я в твоем возрасте никогда не перебивал старших! Похож, конечно, ты же мой внук, — Хизкия снова погладил его по кудряшкам, — но не о том речь. Шестьдесят лет назад все было точно так же — древний старик говорил с цветущим юношей о самом важном в его жизни… И только сейчас я осознал, что все эти годы, всю эту долгую жизнь я прожил одной лишь надеждой на то, что это важное произойдет. И вот на пороге смерти — сбылось! Предвечный в благости своей сжалился надо мной, продлив годы мои до сего счастливого дня! Кто бы мог подумать, что Маттатия все же станет царем?

Старец снял руку с головы внука, чтобы вытереть заслезившийся глаз, и мальчишка, осмелев, спросил:

— Но что ж тут хорошего, что он стал царем, дедушка? Отец сказал, что Антигон — разбойник и у-зурпатор почище покойного папаши. Говорят, он вчера откусил своему дяде ухо, чтоб тот больше не мог быть первосвященником![68] А еще отец сказал, что добра от всего этого не жди, и…

— Твой отец не знает того, что знает твой дед! Я хотел было рассказать это тебе. Но ты вновь перебил меня, и я засомневался — можно ли доверять великую тайну столь непочтительному и своевольному мальчишке!

От перспективы узнать настоящую взрослую тайну, о которой неведомо даже отцу, у Аббы занялся дух. Он умоляюще сложил руки у груди и жалостно попросил:

— Ой, прости, прости, дедуля! — Но тут подумал, что ведет себя несолидно, и смешался.

Дед, питавший к единственному внуку понятную слабость, сердился единственно для того, чтобы скрыть волнение:

— Ну, так молчи и слушай! Чтобы понять, что Маттатия, — старик упорно не желал называть нового царя греческим именем, — принесет много бедствий народу, не нужно быть гением. Одно хорошо — долго ему не править. Мне было предсказано одним ессеем, что последнего царя из Хасмонеев будут звать Маттатией, и умрет он позорной смертью не более чем через три года от восшествия на престол. А из семени человека, который предаст земле его останки, родится Мессия. И человек сей будет моим потомком. Ты понял?

— Не совсем. А кто будет этот человек?

— Да ты же, дурачок! Ты похоронишь Маттатию и станешь отцом истинного Царя иудейского!

— Ух ты! — Абба даже зажмурился от восторга, однако в следующее мгновение встревожился: — Но я же из коэнов! Ты сам говоришь: род наш — от Аарона! Как я могу прикоснуться к покойнику?

— Придется оскверниться. Сам подумай — на кону спасение народа! Да что там — всего мира! Что тут твоя чистота? Да и храм земной уже не понадобится, ибо сказано, что будет храм в сердце каждого, и будет сердце каждого храмом — по пришествии Мессии! Кому тогда понадобятся священники? Понимаешь?

— Кажется… Но не очень. А что мне теперь делать? И как у меня получится его похоронить?

— Для начала ты должен стать близким ему человеком, его наперсником, его тенью. У тебя есть все, что для того потребно: ты родовит, и смышлен, и красив. Со своей стороны я помогу, чем смогу, — у меня еще остались кое-какие связи.

— А отец? Он ведь за Гиркана. Ну, то есть против Антигона… Говорит, что тот навлечет на народ еще пущие бедствия. Да и в Храме теперь новые люди, того и гляди отца сместят с должности.

— Не сместят. И чинить тебе препятствия он не станет, когда я посвящу его в подробности.

— Но почему только теперь, дедушка? Зачем ты раньше ему ничего не рассказывал?