Колыбель в клюве аиста - Исраил Ибрагимов

"Космос властно вторгся в микроощущения всех жителей нашей планеты. Тем самым проблема внеземных цивилизаций и связи с ними из области научной фантастики стала вполне социальной..."

И снова неясно.

"... основной формулой для всей проблемы цивилизации является простое соотношение, получившее название "формулы Дрейка": N=n.Pl.P2.P3.P4.tT, где N - число высокоразвитых цивилизаций, существующих в Галактике одновременно с нами, п ― полное число звезд в Галактике, Р1 ― вероятность того, что звезда имеет планетную систему, Р2 ― вероятность возникновения жизни на планете, РЗ ― вероятность того, что возникшая на планете жизнь в процессе эволюции станет разумной, Р4 ― вероятность того, что разумная жизнь вступит в технологическую эру, t ― средняя продолжительность технологической эры, Т ― возраст Галактики..."

Кажется, проясняется...

"Вероятность существования планетных систем вокруг звезд, которая большинством участников Бюроканского симпозиума представлялась достаточно высокой (0,1 ― 0,01), скорее всего значительно меньше..."

Куда клонит!.. И опять путаница в голове... Азимов обещал подбросить ящик помидоров... интересно, с чего он взорвался? Но что дальше?..

"...Резюмируя, мы можем сказать, что априорная вероятность возникновения жизни на какой-нибудь подходящей планете в Галактике может быть сколь угодной..."

Да, да, именно... Что мы не успели?.. Смотать на денек в Приозерье?.. Показать Жунковскому свои работы? Свой фильм о шахтерах?.. Побродить, наконец, по городу?.. Просто так... Но выдержит ли?

"Таким образом, анализ групп факторов "А" и "В" с большой вероятностью исключает возможность существования сверхцивилизаций не только в нашей Галактике, но и во всей местной системе галактик..."

"С большой вероятностью" ― еще не отрицание... Но вот… "

"…Как нам представляется, вывод о том, что мы одиноки, если не во всей Галактике, или даже в местной системе галактик, в настоящее время обосновывается не хуже, а значительно лучше, чем традиционная концепция множественности обитаемых миров..."

Что бы подумал по этому поводу герой книги, которую перелистывал Жунковский? Интересно, что приковало внимание Жунковского? Не размышление ли "леопарда" ― астронома: "... о людях ― обезьянах, рассевшихся на пуфах, старых олухах, считавшихся его друзьями, которые были дороги его сердцу, как скот, который мычит в ноги, когда его волокут на бойню?.." Журнал со статьей Жунковский раскопал в комнате племянника, сунул мне со словами "прочти ― любопытно..." И я почему-то тут же стал читать вслух...

Так что бы сказал "леопард"?

― В это трудно... ― нет! нельзя верить. ― Жунковский поставил книгу на место в полке с такой решимостью, что мне на миг показалось, что протест его адресован герою книги в сером матерчатом переплете. Но уже в следующую секунду стало ясно, что ассоциации с "леопардом", с его размышлениями о "старых олухах" ― плод моего воспаленного киношного мозга, что все обстоит иначе, проще, что Жунковский в самом деле перелистывал книгу машинально, так, по диагонали, ни на секунду не уходя из русла статьи об обитаемости миров.

― Почему?

― Потому что страшно жить с такими мыслями!

Он весь во власти содержания статьи. "Страшно жить с такими мыслями", ― в нем всплывает нечто знакомое от пацана в цыпках, но что?..

"...Настанет день, и до слуха каждого из этих людей донесется звон того колокольчика, ― в памяти снова возникает серая книга в матерчатом переплете, ― колокольчика, который он слышал три часа тому назад за собором св. Доминика…"

"...позволительно ненавидеть лишь одну вечность..."

― Почему вечность?..

Что Жунковского взволновало в статье? Уж не проглядел ли я?

"...представляется вывод о том, что мы одиноки, если не во всей Вселенной, то, во всяком случае, в нашей Галактике или даже в местной системе галактик... обосновывается не хуже, а значительно лучше, чем традиционная концепция множественности обитаемых миров... Вывод о нашем одиночестве во Вселенной ― если не абсолютизм, то практически ― имеет большое морально-этическое значение для человечества. Неизмеримо возрастает ценность наших технологических и особенно гуманных достижений. Знание, что мы есть как бы "авангард" материи, если не всей, то огромной части Вселенной, должно быть могучим стимулом для творческой деятельности каждого индивидуума и всего человечества..."

― Вот ― соль! ― вырывается у Жунковского.

Воцаряется пауза. Уходим на какое-то время в себя, я пытаюсь до конца переварить "соль", но раздавшийся грохот музыки из комнаты племянника прерывает размышления...

Секунду-другую я глядел на закуточек в книжном шкафу с порчеными книгами, достал книгу в коричневом переплете с огненными сполохами заголовка. "Интересно, помнит ли?"― подумал я. Но сначала нужно было собрать тишину. Я направился в комнату. Племянник рисовал, на обрывки картона ложились косые цветные полосы ― он просто черкал, набивая руку. На столе, на диване, на кресле, на подоконнике лежали в беспорядке книги, журналы, диски; на стене висели вырезки из журналов, фотографии кинозвезд, космонавтов, здесь же ― этюды на абстрактные темы, либо срисованные, либо придуманные самим...

Племянник выключил проигрыватель. Я вернулся, протянул гостю книгу ― тот бегло перелистал ее и неожиданно повернул на другое.

― Мне нравится твой пацан, ― сказал он и, наверное увидев на лице моем растерянность, добавил: ― Я сказал что-то не так?

― Так! Так! ― ответил я поспешно, вкладывая в "Так! Так!" заклинающее сглаз "тьфу! тьфу!"...

…Племянника я нашел вместе с Мустафой спящими пустом вагончике в центре города ― он мигом раскололся, рассказал, притом в деталях, о своих приключениях. Сначала были путаные объяснения, суть которых можно выразить коротко: надоели бесконечные опеки: дома ― родителей, в школе ― учителей, надоело всевидящее око правильных соклассников, надоел ярлык, приклеенный в школе: "Добрый, вежливый, человечный, но разболтанный... ленивый..." Однажды пустяковая ссора со мной стала тупиком, и ему показалось, что дальше продолжаться так не может ― он ушел в ночь...

Племянник рассказывает, а я, слушая его, вижу бредущую по ночной улице мальчишечью фигуру. Гаснет в окнах свет... Все реже и реже проносятся мимо троллейбусы. Прислонившись к стеклу, всматриваются в темноту пассажиры, вот-вот распахнутся дверцы ― люди торопливо двинутся по асфальту, нырнут в подъезд, сверкнет где-нибудь в окошке свет.

Накрапывает дождь... Эту ночь не предусмотрел ни один учебник за все восемь классов. Окрик "Эй, ты!" заставил вздрогнуть, остановиться. К нему подошли трое парней.

― Курево? ― произнес один из них.

Он достал пачку, протянул каждому по сигарете.

― Гони пачку, ― сказал тогда один из парней, протянув руку. Секунду-другую племянник ― а это был он ― колебался, но затем, вдруг осмелев, пнул ногой меньшего, проскользнул мимо, нырнул в неосвещенный глухой сквер: он бежал, царапая о колючие ветки лицо, руки, бежал, бежал... Голоса преследователей постепенно затихли ― он вышел на заброшенную строительную площадку за деревянным забором. Посередине площадки ― котлован, у забора ― одинокий вагон; двери вагона были приоткрыты. Он долго раздумывал, потом подошел к дверям, прислонившись, стал прислушиваться: внутри было тихо, дробно и мелко постукивали о металл капли дождя. Он нерешительно вошел, чиркнул опасливо спичку ― в вагоне и в самом деле никого не было: у стены стояло нечто похожее на лежанку с откидным верхом; он вынул из-под лежанки засаленную телогрейку, помятую холщовую сумку, положил их под голову...

По-прежнему по крыше стучал дождь, гудел, то усиливаясь, то утихая, ветер; он лег, протянул руку, но тут же опустил ее ― как жаль! Как жаль, что у изголовья не оказалось проигрывателя! На расстоянии вытянутой руки не оказалось торшера с шелковым шнурком ― ах, как жаль! Будь они под рукой ― небольшое усилие, нажатие на включатель ― и в мягких розовых бликах запрыгала, затанцевала бы, разбегаясь, "музыка" ― эти голубые гитары, криденсы, цветы и свиты, тепетейшены и смоки...

Утром пришло ощущение голода. Но что значит голод в сравнении с осознанием свободы! Идти домой ― об этом нельзя и думать! К товарищам ― но тогда что с гордостью?! Он старался не думать о еде. Но, как нарочно, в тот день общепитовцы города устроили свой фестиваль: там и сям стояли лотки с грудами съестного ― пирожными, тортами, пирожками, булочками, жареным и вареным. Он шел вдоль лотков, мимо пузатых самоваров, женщин в белых халатах. "Бери! Попробуй!"― казалось, кричало, взывало отовсюду. В воздухе плыли запахи съестного ― по ним безошибочно угадывалось содержимое лотков... Он остановился у лотка с бойкой торговлей пивом. Рядом дымилась жаровня шашлычника. Продавец-женщина виртуозно орудовала открывалкой ― металлические пробки, гулко хлопая, падали на стол. Многие, то ли по неведению, то ли постеснявшись, уходили, не потребовав сдачи за пустую посуду. Продавщица то и дело прерывала работу, собирала со столов бутылки, ловко расфасовывала их по ящикам; штабель из ящиков с бутылками рос на глазах. "Жульничает!― подумал пацан, поражаясь хитрости и наглости торговки. ― Неужели людям не ясно?!" И первое, что захотелось сделать ему в эти секунды, объявить всем об открытии. "Вас обворовывают! Обворовывают!"― так и прорывало его выкрикнуть. Сдержался. "Но ведь сами покупатели оставляют ― ей-то что остается? Не выбрасывать же!"― заколебался затем он. Потом пришла догадка, "Бутылки ничьи. Значит, ― думал он, ― их может подобрать каждый! И я могу... Подберу и сдам!.." Он немедленно принялся за осуществление идеи, приблизился к одному из столов, загроможденному бутылками, протянул руку, но окрик торговки сбил мужество ― он испугался, увидел ее лицо, пылавшее ненавистью.