Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни - Николай Ямской

Такое же убогое «всё», вместе с другими сопутствующими пролетарскому общепиту «прелестями», как то: грязью, вонью, давкой и полом, непременно устланным плотным «ковром» из подсолнечной шелухи и окурков, — наблюдалось даже в считавшейся лучшей в городе моссельпромовской пивной на Страстной площади. Особо брезгливые посетители обыкновенно открывали в нее дверь ногой.

Что же говорить о заведениях попроще! Как-то, заглянув в одну из них в районе Смоленского рынка, И. Эренбург набросал в своем очерке такую картину: «…Потность щей, аромат воблы, кислая муть пива… Такие учреждения впитывают всех несчастливцев, душегубов или же пачкунов, людей жадных до чужой судьбы, слюнтяев, романтических «котов», пьяных метафизиков, трогательную сволочь, которой немало в нашей столице. Другая здесь Москва, не та, что ходит на митинги к Мейерхольду. Растравленная, расчесанная душа подается и просто, и с закуской, с гарниром, под пиво или под самогон…»

Справедливости ради следует заметить, что со временем в среде столичного «пивняка» появились и другие «этажи» — поприличнее. Ближе к середине 1920-х годов в Москве стали открываться пивные, где играли на бильярде. Шары, например, катали в «Украинской новой Баварии» на Воронцовской улице. В частной пивной «Медведь» на Б. Никитской (тогда ул. Герцена). В кооперативных точках на Маросейке.

Попадались также заведения с претензией на нынешние пивные рестораны. С елочками в кадках у входа. И чуть ли не обязательными репродукциями из представленных в Третьяковской галерее картин И. Шишкина «Рожь» и «Утро в сосновом лесу» (она же в народе «Медведи на лесоповале»). А также плакатами с назидательными, в духе времени текстами типа «Пей, но знай меру. В пьяном угаре ты можешь обнять своего классового врага». Другой взывал: «Неприличными словами просят граждан посетителей не выражаться». Одно время — видимо, для подкрепления этого призыва и заодно демонстрации своей лояльности проверяющей инстанции — хозяева самой последней забегаловки простодушно стали украшать стены портретами пролетарских вождей.

Расчет при этом, видимо, был на то, что под строгим приглядом Маркса, Ленина или все еще очень авторитетного Троцкого посетители лишний раз постесняются материться, бросать на пол окурки и сорить подсолнечной шелухой.

Святая совпартийная простота! Затея с «окультуриванием» с помощью портретов вождей провалилась с треском. Брутальных любителей «залакировать» пивко водкой даже лучшие оригиналы из настоящей Третьяковки вряд ли отвлекли. А уж все эти официально объявленные святыми лики и подавно. В лучшем случае пьющее большинство относилось к данной «иконографии» индифферентно, вроде как к вынужденной драпировке затянутых табачным дымом несвежих стен.

А это для вождей было еще обидней, чем когда, стукнув кружкой о стойку, им отнюдь не иносказательно обещали скорую встречу с самыми отвратительными извращениями в особо грязных формах. Однако тогда, по крайней мере, «к воспитанию в массах общенародной любви» можно было сразу подключать ЧК — ГПУ — НКВД.

Но тут-то что делать? Лишь бессильно наблюдать, как марксизм-ленинизм капитулирует перед матом, а не наоборот.

В общем, летом 1924 года терпение у властей лопнуло. И они прихлопнули эксперимент. Специальным распоряжением «вывешивание в заведениях трактирного промысла (за исключением столовых, обслуживающих рабочих и служащих) портретов вождей революции» было строжайше запрещено. В 1926 году добрались и до людей в форме: им запретили посещать пивные. Впрочем, и с этим вышла одна лишь видимость. Военные как ходили, так и продолжали ходить. Но только переодевшись в штатское.

Характерно, что и все прочие запретительные мероприятия властей в лучшем случае заканчивались примерно тем же. Но что самое печальное — порой еще и пополняли армию того самого человеческого «отстоя», представители которого попались на глаза писателю Эренбургу.

Спасительным же каждый раз неизменно оказывалось одно — то, что в иные времена срабатывало еще в царских кабаках. Ведь даже туда простой народ приходил не ради одной только примитивной пьянки. А поговорить? А душу излить? А с дружками-приятелями пообщаться да новости узнать-обсудить?

То же самое и в советских пивных. Где же еще, по точному замечанию Г. Андриевского, автора интереснейшей книги о повседневной жизни наших граждан в первой половине XX века, «мужская часть населения могла отогреть душу, оттаять после неуютности цехов, коммуналок и общежитий, после грубости начальства и сварливости жен, детского писка и кухонного ора?» Здесь люди не думали о форме разговора и жили его нехитрым содержанием. А еще чувствовали себя на островке пусть примитивно понятой, но свободы. Примечательно, что когда тогдашние «социологи в штатском» пытались выяснить, почему люди предпочитают пивные клубу, то самым распространенным ответом оказался такой: в клубе «стеснительно», а в пивной можно шуметь, пить, петь, браниться. «Там свобода, — не сговариваясь, поясняло большинство. — Не то что в клубе…»

Ощущение, что на этих островках идет какая-то особая, почти неподконтрольная ей частная жизнь, беспокоило власть гораздо больше, чем количество «остекленевших», спившихся и опустившихся. Поэтому она не могла не вмешиваться. Но, вмешиваясь, что называется, только усугубляла проблему. И в очередной раз терпела фиаско.

Иллюстрация тому — история с разгоном «пивной эстрады».

Случилось это опять же в середине 1920-х годов. Тогда под давлением материальных обстоятельств музыкальные театры вынуждены были сокращать свою деятельность. Из-за этого многим очень даже хорошим музыкантам пришлось искать заработков на жизнь выступлениями «на подмостках» общепита. А там особенно выбирать не приходилось. Лишь очень немногим повезло выступать в ресторанных коллективах. Большинство же оказалось с большинством. То есть оккупировало места на специальных табуреточках в пивных, которые ранее занимали в основном самодеятельные таланты.

Репертуар, понятное дело, от этого только выиграл. Ведь раньше в пивных звучали нехитрые куплеты, частушки и полублатной шансон. И вдруг сквозь гам, шум и клубы табачного дыма заиграл аккордеон, зазвучали звуки романса и даже хоровое пение. Пить и материться в пивных от этого, правда, не перестали. Зато вольно или невольно стали больше вслушиваться. Словом, начался процесс, который востребовал песен со смыслом. И они появились. Причем почти сразу же став при живых авторах народными. Так, например, случилось со знаменитой песней «Кирпичики». Музыку для нее в стиле городского шансона написал композитор В. Кручинин, слова «с идеологией» — поэт П. Герман. Прозвучав первый раз в «Арбатском подвале», песня почти сразу же «потеряла родителей». Но зато молниеносно распространилась сначала по пивным, а затем и по всей стране, вызвав целую волну подражаний в виде тоже ставших популярными «Гаечки», «Антона-наборщика» и «Серой кепки». Сами «Кирпичики» в конце 1925 года были экранизированы. И стали первым советским музыкальным киноклипом.

Такой успех «кабацкой музыки» верха насторожил. Но больше всего не понравился частенько заключенный в ней иронический подтекст. Широко известный в узких кругах куплетист Гриша Райский, например, распевал:

Я, Гриша Райский, известный куплетист,Пою себе куплеты, как будто ничего,Пою себе направо, пою себе налево,Никто мене не слушает, а я себе пою.И ГЕПЕУ мне знает, и дамы обожають.А почему?А потому, что я Гриша Райский,Известный куплетист…

Власть всю эту репертуарную вольницу «порубила» в 1930 году. Сначала в пивных запретили выступления эстрадных артистов. А через два месяца распространили запрет и на оркестрантов.

Между прочим, в том же году с церквей посрывали колокола: якобы по пожеланию трудящихся, которым их звон «мешал отдыхать». Запрет «пивной эстрады» оказался того же рода. Видимо, чтобы ничто не мешало звону пивных кружек…

Однако с теми же «Кирпичиками», например, так ничего поделать и не смогли. Спустя несколько лет «псевдонародный хит» трансформировался в знаменитую «Песню о кирпичном заводе». И с большим успехом зазвучал с большой эстрады в исполнении самой Клавдии Шульженко. А уже в наше время в музыковедческих справочниках про «Кирпичики» стали писать как об «интонационных прародителях многих советских песен 30, 40 и даже 80–90-х годов».