Неведомому Богу. Луна зашла - Джон Стейнбек

— Слушаю, мадам, — и Джозеф вышел.

Веки у полковника слипались от усталости.

— Вот еще о чем я хотел спросить ваше превосходительство, сказал он. — Нельзя ли мне и моему штабу поселиться в вашем доме?

Мэр Оурден подумал минутку и сказал:

— У нас мало места. Есть помещения более просторные и более комфортабельные.

В эту минуту Джозеф вернулся с серебряным ящичком и, открыв его, подал полковнику. Когда полковник взял папиросу, Джозеф с подчеркнутой церемонностью поднес ему спичку. Полковник глубоко затянулся.

— Дело не в этом, — сказал он. — Мы убедились на опыте, что все идет гораздо спокойнее, если штаб помещается под одной крышей с местной властью.

— Другими словами, населению дается понять, — сказал Оурден, — что между местной властью и вами есть сотрудничество.

— Да, очевидно.

Мэр Оурден беспомощно посмотрел на доктора Уинтера, но Уинтер мог ответить ему только кривой усмешкой. Оурден тихо спросил:

— Я имею право отказаться от этой чести?

— Крайне сожалею, но нет, — сказал полковник. — Таково распоряжение моего начальства.

— Нашим людям это не понравится, — сказал Оурден.

— Опять люди! Ваши люди разоружены. Их дело — молчать.

Мэр Оурден покачал головой.

— Вы их не знаете, сэр.

В глубине дома послышался сердитый женский голос, потом какой-то глухой звук и крики: кричал мужчина. Джозеф пулей ворвался в приемную.

— Она плеснула кипятком, — сказал Джозеф. — Она очень сердится.

За дверью раздались слова команды и громкие шаги. Полковник тяжело поднялся со стула:

— Неужели вы не можете справиться со своей прислугой, сэр? — спросил он.

Мэр Оурден улыбнулся.

— Боюсь, что нет, — сказал он. — Энни превосходно стряпает, но только когда у нее хорошее настроение. Она кого-нибудь ошпарила? — спросил он Джозефа.

— Кипяток был крутой, сэр.

Полковник Лансер сказал:

— Мы хотим делать лишь то, что от нас требуется. Мы здесь — инженеры. Вам придется усмирить свою кухарку.

— Не берусь, — сказал Оурден. — Она потребует расчет и уйдет.

— Не уйдет, сейчас положение особое.

— Тогда она будет шпарить всех кипятком, — сказал доктор Уинтер.

Дверь открылась, и на пороге появился солдат.

— Прикажете арестовать эту женщину, сэр?

— Есть пострадавшие? — спросил Лансер.

— Да, сэр, один ошпарен, другой укушен. Мы ее схватили сэр.

Лансер беспомощно посмотрел на солдата, потом сказал:

— Отпустить ее, очистить кухню и крыльцо.

— Слушаю, сэр, — и дверь за солдатом закрылась.

Лансер сказал:

— Я мог бы расстрелять вашу кухарку. Мог бы посадить ее в тюрьму.

— Тогда мы останемся без кухарки, — сказал Оурден.

— Послушайте, — сказал полковник. — По данным нам инструкциям, мы должны ладить с вашим народом.

Мадам сказала:

— Простите, сэр, но мне надо посмотреть, не обижают ли Энни ваши солдаты, — и она вышла.

Лансер поднялся.

— Повторяю, сэр, я очень устал. Мне необходимо выспаться. Прошу вас, оказывайте нам содействие ради общего блага. — И не дождавшись от мэра Оурдена ответа: — Ради общего блага, — повторил Лансер. — Вы согласны?

Оурден сказал:

— Наш город очень маленький. Я не знаю. Люди еще не успели во всем этом разобраться, и я тоже.

— Но вы постараетесь сотрудничать с нами?

Оурден покачал головой.

— Не знаю. Когда в городе решат, что надо делать, я, вероятно, так и сделаю, как будет решено.

— Но вы представитель власти.

Оурден улыбнулся.

— Вы мне вряд ли поверите, но я говорю правду: власть у нас в самом городе. Не знаю, каким образом так получается и почему, но это факт. Следовательно, мы не можем действовать с такой быстротой, как вы, но уж если курс взят, все мы действуем заодно. Я еще не успел во всем этом разобраться. Я ничего сейчас не знаю.

Лансер сказал усталым голосом:

— Надеюсь, что мы с вами поладим. Так нам всем будет легче. Надеюсь, что вам можно доверять. Мне не хочется сейчас думать о тех мерах, которые принимаются военными властями в целях поддержания порядка. — Мэр Оурден молчал.

— Надеюсь, что вам можно доверять, — повторил Лансер.

Оурден сунул палец в ухо и затряс рукой.

— Не знаю, — сказал он.

В дверях появилась мадам.

— Энни просто вне себя, — сказала она. — Убежала к соседям, поговорить с Кристиной. Кристина тоже сердится.

— А Кристина стряпает еще лучше, чем Энни, — сказал мэр.

Глава вторая

Штаб полковника Лансера разместился в верхнем этаже маленького дворца мэра. Их было пятеро, не считая полковника. Майор Хантер, щупленький человек, одержимый страстью к цифрам, — человек, который, будучи сам зависимой единицей, считал всех такими же зависимыми единицами или же существами, не пригодными к жизни. Майор Хантер был инженер, и в мирное время вряд ли кто вздумал бы ставить людей под его начало, ибо Хантер смотрел на людей как на цифры, — расставлял их столбиками, складывал, вычитал и множил. Он был скорее арифметик, чем математик. Огонь, музыка, таинство высшей математики — это и не снилось ему. Людей он отличал друг от друга по росту, по весу или по цвету волос — ведь цифра 6 тоже как-то отличается от цифры 8, — а во всем остальном разницы между людьми мало. Хантер был женат несколько раз, но для него до сих пор оставалось загадкой, почему его жены становились такими нервными, прежде чем развестись с ним.

Капитан Бентик был семейный человек, любитель собак, розовых детишек и рождественских праздников. По годам ему следовало быть старше чином, но странное отсутствие честолюбия не способствовало его продвижению по службе. До войны капитан Бентик был полковником английских поместных джентльменов, одевался во все английское, держал английских собак, курил в английской трубке специальную трубочную смесь, присылаемую ему из Лондона, и подписывался на те журналы, которые превозносят садоводство и не прекращают дискуссий об относительных достоинствах английских сеттеров и сеттеров-гордонов. Капитан Бентик всегда проводил свой отпуск в Сассексе, и ему доставляло удовольствие, если в Будапеште или Париже его принимали за англичанина. Война изменила все это с внешней стороны, но Бентик слишком долго курил трубку, слишком долго ходил с тростью, чтобы сразу отказаться от своих привычек. Лет пять тому назад он отправил письмо в «Таймс», сетуя о постепенной гибели газонов в центральных графствах Англии, и подписал его: «Эдмунд Туитчел, эсквайр»; и, представьте себе, «Таймс» это письмо напечатал!

Капитан Бентик был слишком стар для своего чина, а капитан Лофт слишком молод. Более образцового капитана, чем Лофт, трудно было вообразить. Он жил и дышал своим капитанством. В нем не было ничего штатского. Лофт брал чины напором честолюбия. Он поднимался кверху, как сливки на молоке. Он щелкал каблуками не хуже любого танцора. Он знал военный этикет до тонкостей и твердо настаивал на его соблюдении. Генералы побаивались капитана Лофта, ибо он лучше их разбирался во всем, что касалось внешнего облика и поведения солдата. Капитан Лофт твердо верил, что солдат стоит на высшей ступени развития органической жизни. Если он признавал существование бога, то этот бог представлялся ему прославленным седым генералом в отставке, живущим воспоминаниями о знаменитых битвах и по несколько раз в год возлагающим венки на могилы своих сподвижников. Капитан Лофт был убежден, что ни одна женщина не устоит перед военным мундиром, и не представлял себе, как может быть иначе. При нормальном течении жизни к сорока пяти годам он был бы бригадным генералом и имел бы возможность любоваться собой на фотографиях в иллюстрированных газетах в окружении бледных мужеподобных дам в нарядных кружевных шляпах.

Лейтенанты Прекл и Тондер были сопляки, студентики, натасканные в политике сегодняшнего дня и настолько уверовавшие в величие гения, который изобрел великую новую систему, что им даже не приходило в голову утруждать себя размышлениями об ее практических результатах. Оба они были весьма сентиментальные молодые люди, склонные и к слезам, и к припадкам бешеной ярости. Лейтенант Прекл носил под крышкой карманных часов локон, завернутый в кусочек голубого шелка; отдельные волоски из этого локона то и дело вылезали наружу и путались в пружине, вследствие чего лейтенант имел при себе и ручные часы. Прекл был веселый молодой человек, профессиональный партнер из дансинга, но тем не менее он умел хмуриться, как Предводитель, и умел делать строго задумчивый вид, тоже, как Предводитель. Он презирал вырождающееся искусство и собственными руками изуродовал несколько полотен. Иногда, сидя где-нибудь в кабаре, он делал карандашные наброски своих приятелей, настолько удачные, что его уговаривали заняться рисованием всерьез. У Прекла было несколько белокурых сестер, которыми он так гордился, что однажды чуть не поднял целую историю, заподозрив, будто их обесчестили. Сестры несколько взволновались, боясь, как бы не нашлось желающих доказать правильность обвинения, что не представляло бы особых трудностей. Почти все свое свободное время лейтенант Прекл мечтал о том, как бы ему совратить белокурую сестру лейтенанта Тондера, пышную девицу, предпочитавшую в качестве совратителей более пожилых мужчин, которые, в отличие от лейтенанта Прекла, не портили ей прически. Лейтенант Тондер был поэт — мрачный поэт, мечтавший о совершенной, идеальной любви между возвышенно мыслящими молодыми мужчинами и неимущими девушками. Поэтический горизонт этого сумрачного романтика был столь же широк, сколь и его жизненный опыт. Он часто бормотал белые стихи, обращаясь к воображаемым таинственным женщинам. Он страстно ждал смерти на поле боя, с рыдающими родителями на заднем плане и с Предводителем — бесстрашным, но грустным свидетелем конца молодой жизни. Он часто рисовал мысленно свою смерть — на обломках орудий поблескивают лучи заходящего солнца, вокруг молча, опустив голову, стоят солдаты, а полногрудые матери-любовницы — Валькирии — проносятся в пухлых облаках под отдаленные громовые раскаты вагнеровской музыки. Он даже заготовил на всякий случай предсмертные слова.