Современная нидерландская новелла - Белькампо

Надо бы, чтоб ООН запретила французам водить самолеты.

— Итак, — продолжал летчик, — на аэродром об изменении курса не сообщено. Радисту было приказано это сделать, но у него в аппаратуре оказалась небольшая поломка, он как раз устранял ее, когда произошла катастрофа. Может, он и успел передать радиограмму, но спросить у него об этом уже нельзя, потому что наш храбрый радист погиб. Мы были слишком далеко от аэродрома, чтобы нас могли нащупать радары, так что и на это надеяться нечего. Итак, мы должны исходить из того, что на аэродроме ничего не знают об аварии и даже когда поймут, что с нами что-то случилось, то не будут знать, где нас искать. Они начнут искать нас в районе обычного курса. И не пойдут. Мы находимся на сотни километров в сторону. Конечно, на аэродроме знают, что по курсу у нас была буря, они сами нам о ней сообщили, и, не найдя нас, догадаются, что мы отклонились. Но в какую сторону? Вправо или влево? Это им неизвестно, так что они будут искать нас и там и там.

Он перевел дух.

— Прекрасно! — крикнул я. — Хватит, я уже все понял. Значит, надо сидеть сложа руки и ждать, пока нас найдут? Ну и организация, просто прелесть!

Летчик побагровел.

— Мне кажется, — сказал он, — среди вас есть люди, которые все еще не могут или не хотят понять серьезность нашего положения. Право же, мсье, нам не до шуток, мы не на теннисном корте.

При чем тут теннисный корт? Может, он употребил иностранный оборот, не зная его смысла? А может, у него патологическое отвращение к теннисным кортам?

Летчик закурил. Мне тоже очень захотелось курить, но все мои запасы чудесных японских сигарет сгорели, у меня не осталось ничего. Рядом со мной, тяжело опираясь на руку дочери, стоял старик, то есть это я подумал, что она его дочь, в подобных случаях никогда не знаешь наверняка; так или иначе, его поддерживала молодая женщина.

— Послушайте, — обратился я к нему, — дайте мне сигарету.

— Я не курю, — ответил старик.

— Это еще не причина, чтобы не иметь при себе сигарет, — возразил я. Разумеется, я был совершенно не прав: я сорвал на старике свою злость на летчика.

— Как вам не стыдно! — сказала молодая женщина.

— А почему? — ответил я. — В курении нет ничего дурного.

Я огляделся, но никто вокруг не курил — видно, в курении все же было что-то дурное.

— Смотрите, — продолжал между тем летчик, — вот обгоревший остов самолета.

Все посмотрели на остов самолета, как будто видели его впервые. Полчаса назад они сами сидели в нем, но стоит кому-то приказать: смотрите, мол, — и все как по команде оглядываются. Или они хотели уличить летчика во лжи? Самое удивительное, что они даже и не смотрят, — можно подумать, что они оглядываются просто из вежливости: летчик сказал, посмотрите, мол, на остов, и получится неудобно, если никто даже не оглянется, но нет, кое-кто продолжает внимательно разглядывать остов и после того, как летчик снова заговорил. Может быть, таким путем они вновь обретают доверие к летчику: он сказал, дескать, смотрите, вот остов, они оглядываются и — надо же! — действительно видят остов. Значит, с этим летчиком не пропадешь.

— Поверхностный наблюдатель, — продолжал летчик, — может подумать, что этот огромный черный остов будет хорошо виден с воздуха. Но это совсем не так. Правда, мы приземлились на более или менее белой поверхности, но те из вас, кто из самолета смотрел вниз, видели, что снежное поле испещрено проталинами, которые сверху кажутся черными. Кроме того, ландшафт холмистый и местами встречаются глубокие расселины. Холмы отбрасывают тень. Таким образом, вполне возможно, что со спасательного самолета нашу разбитую машину примут за проталину, расселину или тень от холма. К тому же они будут осматривать все темные пятна подряд — ведь каждое может оказаться разбитой машиной, — а на это уйдет много времени. На самолете, конечно, согласно инструкции, имелись ракеты, сигнальные пистолеты и прочее, но все это сгорело, так что мы ничем не можем воспользоваться. На самолете сгорело дотла все, что только способно гореть, так что мы не можем подавать и дымовые сигналы. Мы — тридцать человек — могли бы встать так, чтобы сверху видна была какая-нибудь геометрическая фигура, но долго ли мы выдержим — в таком холоде, голодные, да еще не зная, есть ли в этом какой-нибудь смысл? Но даже и не это главная проблема, — сказал летчик и бросил сигарету. Окурок был довольно длинный: у того, кто выбрасывает такие окурки, наверняка есть хороший запас. — Главная проблема вот в чем. Из-за того, что мы отклонились от курса и на аэродроме не знают, где нас искать, район поисков увеличивается во много раз. К тому же видимость плохая, здесь всегда легкий туман. Значит, лучше исходить из того, что найдут нас не скоро. А так как у нас совсем нет еды, то, когда нас найдут, будет слишком поздно — во всяком случае, для многих. Я знаю, это жестокие слова. Но наш самый большой шанс — может быть, единственный — самим позаботиться о своем спасении.

Он умолк, и люди стали покашливать, прочищать горло.

— Плохо то, — продолжал летчик, — что у нас нет ни компаса, ни карты, мы лишь приблизительно знаем, где находимся. Положение очень серьезное, но не стоит поддаваться панике. Я убежден — бог мне свидетель, — что все мы благополучно доберемся домой, если вы будете точно выполнять мои указания. Я, как представитель авиакомпании, сделаю все, что в моих силах, ради спасения каждого из вас, но для этого мне необходимо ваше доверие.

Ну и пустомеля этот летчик! Ему необходимо наше доверие, а вот доверия-то он как раз и не вызывает. За психов он нас считает, что ли? Кому мы могли бы довериться в Гренландии — так это проводнику-эскимосу, да еще располагающему картами, компасами, собачьими упряжками и съестными припасами. Но не этому полоумному французскому летчику, этому опереточному герою, который Гренландию видел только с самолета. Кстати, он обращается к пассажирам по-французски, хотя даже он не может не знать, что по крайней мере половина — не французы. Они, наверное, ничего не поняли. Впрочем, это, пожалуй, и к лучшему, во всяком случае, они не утратили остатков доверия к этому комическому персонажу. Но между тем я ведь и сам в руках летчика! Уж у меня-то доверия к нему никогда не было. Еще в самом начале полета, в Токио, когда он с широкой улыбкой вышел приветствовать пассажиров на борту самолета и показать трусишкам, если таковые найдутся, что их судьба в надежных руках, он вызвал у меня большое недоверие. И я оказался прав. Почему, собственно, он претендует на руководство? Ну то, что он был главной фигурой в самолете, более или менее естественно. Но разве именно летчик должен руководить спасением людей в Гренландии? Потому лишь, что он умеет держать в руках штурвал? Знание навигации здесь, конечно, пригодилось бы, но именно в этом он позорно и провалился. Обстоятельства катастрофы поневоле заставляют призадуматься. Как мог летчик отклониться от курса, не сообщив об этом на аэродром? Уж лучше бы летел сквозь бурю! Конечно, не его вина, что мотор загорелся, но то, что он так и не сумел повлиять на ход событий, не нравилось мне все больше и больше. Очевидно — теперь уже не проверить, — где-то он допустил халатность, и, что бы он там ни болтал про теннисный корт, ответственность в конечном счете лежит на нем. А покорные глаза слушателей меня просто пугают. В своем слепом доверии они пойдут за ним навстречу смерти и потянут за собой меня, ибо Гренландия — не то место, где можно отколоться и плевать на остальных. Меня бросило в пот: когда речь идет о собственной жизни и смерти, воображение у меня работает очень живо, — и тут я понял, что гибель этих тридцати человек нисколько меня не волнует: но, так как я и сам могу погибнуть, надо попытаться ослабить позиции летчика, а если это не удастся, отколоться и поступить по-своему. Я подошел к летчику и стал рядом с ним, лицом к слушателям.

— Мсье пилот, — воскликнул я по-французски (я всегда очень быстро устаю, когда говорю по-французски, но в такую трудную минуту не приходится обращать внимание на собственные неудобства), — мсье пилот, я прошу слова.

Он не мог мне отказать.

Я сказал:

— Вы прекрасно обрисовали положение, но ведь половина людей, видимо, не понимает по-французски. Давайте я, чтобы всем было ясно, переведу вашу речь на английский — или, может, вы сами?

Он покачал головой и сделал мне знак продолжать. Он все еще смотрел на меня сердито, и плохо скрытый упрек в моих словах только усугубил его настороженность. Не исключено, что стюардесса рассказала ему о моей чрезмерной нервозности во время катастрофы и он считал меня слабаком, трусом, склочником и так далее, чего я, впрочем, и не отрицаю. Но, несмотря на все это, в теперешней ситуации от меня будет больше пользы, чем от него. Ну и что, если в критическую минуту, когда уже ничего нельзя было изменить, я лишился чувств? Какой был смысл держать марку (наш пилот, разумеется, твердой рукой поднес огонек к сигарете и лаконично заметил: «Parbleu, on tombe»[18], а остальные члены экипажа из кожи вон лезли, стремясь казаться еще хладнокровнее, чем начальник) — это ведь делается лишь для того, чтобы потом, когда несчастье окажется позади, хвастаться своим героизмом.