Назад в юность - Александр Сапаров

— А он ни на что не жаловался в эти дни?

— Да вчера ночью у него резко заболел живот, его осмотрел дежурный врач и пришлось сделать промедол, потому, что анальгин боли не снял. Но вчера днем мы вызвали хирурга и он ничего не нашел страшного, диагностировал гастрит и назначил анализы.

— Сергей Михайлович, можно я гляну больного?

— Да сколько угодно, пойдемте, я вам его покажу.

Мы зашли в палату, и подошли к постели больного. Я его сразу узнал, еще пару дней назад Дворкин приводил его к нам для беседы, пожилой мужчина, интеллигентного вида, в очках, производил впечатление незаурядного ученого, до того момента, как он начинал говорить. Его речь, в которой два три слова несли какую-то смысловую нагрузку, вместе составляли абсолютную бессмыслицу.

Но сейчас он лежал, скрючившись на кровати, его лицо осунулось и имело землистый цвет. Я взял в руки историю болезни, в которой предпоследней была запись дежурного врача и практически описывала симптомы прободной язвы желудка. Ниже шла запись уже хирурга, в которой он ставил диагноз обострения хронического гастрита и назначал лечение и анализы.

Я посмотрел больного, налицо были явные симптомы обезвоживания. При осмотре живота в эпигастральной области и проекции двенадцатиперстной кишки, больной практически не давал мне дотронуться и пропальпировать живот, но ниже живот был достаточно мягкий и практически безболезненный.

С диагнозом я долго не мучился и сделал запись в истории болезни, что скорее всего у больного, учитывая анамнез заболевания, данные анализа крови, и осмотра, имеется прободная язва желудка, по-видимому, прикрытая сальником и из-за этого, не дающая полной картины острого живота. Затем я посоветовал Сергею Михайловичу побыстрей отправить больного в хирургию для уточнения диагноза и оперативного лечения. Встревоженный доктор пообещал, что так и сделает. Я побежал в учебную комнату, где объяснил, уже начинающемуся злиться, Дворкину, где я был.

На следующий день, придя в больницу, я отправился в ординаторскую, мне было интересно, подтвердился мой диагноз или нет. Сергей Михайлович встретил меня скептически:

— Ну что хирург, не подтвердился твой диагноз. Вернули Егоренкова нам назад, сказали, нет у него ничего хирургического.

От злости у меня даже загорелись щеки, я никак не ожидал, что так могу пролететь. Взяв историю болезни, я углубился в изучение записей.

В первой записи сделанной в приемном покое нашей больницы рукой Павла Сергеевича было написано нельзя исключить острый живот, но больной направлен в городскую больницу номер два, согласно адреса проживания.

Все понятно, никто не хочет брать к себе психического больного, и Паша сделал это очень быстро обнаружив, что по адресу он должен лечиться в другой больнице.

В городской больнице номер два было целых две записи, первая дежурного врача, который посмотрел больного и решил, призвать на помощь своего зав. отделения, известного в нашем городе врача высшей категории Розенблюма.

И уже в категорической записи Розенблюма наличие хирургической патологии полностью отрицалось.

Прочитав историю, я пошел в палату. Егоренков выглядел еще хуже, чем раньше, и жаловался уже и на боли в пояснице. От еды он отказывался, даже не пил воды, живот был прежний.

Обеспокоенный Сергей Михайлович с надеждой смотрел на меня. Я решительно сказал: — Сергей Михайлович, ведете больного, как хирургического, голод, переливаем физраствор, Рингер, ну, что там еще у вас есть. И снова назначайте консультацию хирурга. Поставьте в известность заведующего отделением, что у вас тяжелый больной, пусть он думает, что с ним делать.

На следующий день я снова зашел в ординаторскую, где расстроенный Сергей Михайлович сообщил, что больного повторно посмотрел хирург, но, увидев запись Розенблюма, тут же написал, что хирургической патологии нет.

Состояние больного ухудшалось, все специалисты дружно ничего не находили.

И на следующий день Егоренков умер.

На вскрытии у больного обнаружили большую язву задней стенки желудка около двух сантиметров с пенетрацией в поджелудочную железу и осумкованный перитонит.

У Егоренкова, оказалась племянница, врач, работавшая в одной из поликлиник Энска, и естественно до нее дошли слухи о произошедшем, и она написала жалобу в облздравотдел.

Я не смог отказать себе в желании сходить и послушать, что будет говориться на лечебно квалификационной комиссии собравшейся по этому поводу.

А на ЛКК, рецензент, мой профессор Егор Николаевич Марушев, потрясая историей болезни, почти кричал, врачам второй городской больницы, с которыми он был в не очень хороших отношениях:

— Вы, хирурги! Вам студент пятого курса диагноз ставит, за вас половину работы делает. Где были ваши глаза? Видели ведь что тяжелый больной, ну не хотите оперировать, так оставьте, наблюдайте.

Тут, видимо от большого ума, встал Розенблюм и сказал примерно следующее, что язвы не было, а двухсантиметровая дырка в желудке это результат посмертного лизиса тканей.

И тут уже вскочила главный паталогоанатом, которая лично производила вскрытие, раздраженная обвинениями в не компетентности в свой адрес, она не стеснялась в выражениях, и высказала Розеблюму, все, что она думает по поводу хирургов, которые не видят в упор своей патологии.

Я шел домой с одной стороны довольный итогами ЛКК, Розенблюму сняли высшую категорию, остальным хирургам дали по строгому выговору, но ведь человека уже не вернешь, и я все укорял себя, что не смог ничего сделать и доказать свою правоту хирургам. С племянницей Егоренкова провели беседу, и она не пошла в прокуратуру, хотя, скорее всего она и так бы никуда не пошла, чтобы не «выносить сор из избы», ведь судьба переменчива и может быть ей, как врачу тоже придется также краснеть и бледнеть за совершенную врачебную ошибку.

Шли последние дни цикла психиатрии, когда Михаил Львович в очередной раз пригласил нас на сеанс гипноза.

Как обычно мы расселись полукругом вокруг него больного, и Михаил Львович начал вводить его в гипнотический транс, почему-то я сразу понял, что сегодня у него ничего не получиться. Больной не мог сосредоточиться и внимательно слушать гипнотизера, а Михаила Львовича не было достаточно таланта, чтобы преодолеть это. Спустя двадцать минут он оставил свои попытки и обернулся к нам.

И тут, как черт меня толкнул под руку, и я предложил:

— Михаил Львович, а можно мне попробовать?

Тот устало улыбнулся и сказал:

— Ну, что же Сергей Алексеевич дерзайте, посмотрим, может из вас получиться не только хороший хирург.

Я сел напротив больного, сидевшего в глубоком кресле, и посмотрел ему в глаза, мужчина средних лет с тревожным выражением на лице также смотрел на меня, и я почувствовал, что между нами устанавливается невидимая связь:

— Вам тепло, удобно, вы хотите спать, по всему телу распространяется теплота. — Начал я говорить. Я говорил и чувствовал правильность всего, что я делал, и продолжал.

У больного на глазах исчезало тревожное выражение на лице, он закрыл глаза и буквально через пять минут уже спал. Вскочивший Михаил Львович подошел и поднял руку пациента, и она осталась поднятой после того, как он ее отпустил.

— Уже вторая стадия. — Прошептал он и посмотрел неверящим взглядом на меня:

— Все Сергей выводи его из гипноза, ты слишком неопытен, чтобы продолжать.

И я несколькими словами разбудил больного.

Остальная часть занятия прошла, скомкано, Дворкин был погружен в свои мысли и часто смотрел в мою сторону, а я ругал себя за неосторожность.

После окончания занятия, когда была обговорена дата зачета, Дворкин попросил меня задержаться.

— Сергей, я освобождаю тебя от зачета, давай сюда свою зачетку. И послушай меня, у тебя явный талант, ты можешь стать неплохим врачом психиатром, я заметил твой интерес к этой дисциплине, это было нетрудно. Сегодняшний случай еще больше убедил меня в этом. У меня к тебе предложение не хотел бы ты работать со мной.

— Михаил Львович, не буду скрывать, мне действительно было интересно, и я с удовольствием занимался у вас на цикле, но мне кажется, что это все-таки не мое.

— Ну что же вольному, как говориться, воля. — Вздохнул Дворкин и отпустил меня.

Второй семестр закончился у меня, как обычно пятерками.

И впереди у мужской части нашего курса лежали месячные сборы. Отец, провожая меня, хмыкнул:

— Ну, вот хоть узнаешь, что такое солдатская каша.

Я при этом еле удержался, чтобы не рассмеяться, потому, что срок службы в армии у меня в первой жизни был побольше, чем у отца. Аня же висла на шее и рыдала, это ведь было наше первое расставание на такой срок.

На вокзале, куда потихоньку подтягивались мои однокурсники, царил бедлам. Трезвых студентов почти не было. Но Дмитрий Иванович Максимов наш боевой полковник, соколом летал по залу ожидания и перрону и все-таки сумел собрать нас у вагона к отправлению поезда. Наконец, мы с шумом и гамом загрузились и начали рассаживаться по интересам. Но интерес у большинства был один, как можно быстрее нажраться. Из сумок и рюкзаков извлекались все новые бутылки. Скоро по купе раздавались песни, анекдоты. Дмитрий Иванович благоразумно удалился от нас и в одиночестве, по-видимому, занимался тем же самым. Молодая проводница, уже не рисковала заходить к нам, потому, что со всех сторон сыпались комплименты и нескромные предложения. Ближе к вечеру один из студентов познакомившись с девицей легкого поведения, требовал по очереди от всех, освободить ему на некоторое время купе для одного мероприятия, он обошел уже почти весь вагон, пока ему не посоветовали использовать для этих целей туалет.