Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920) - Екатерина Евтухова

при том, что Кант в своих рассуждениях сознательно избегал обращения к объекту как таковому, теперь и позитивный аспект его философии оказывался несостоятельным. «Ошибка» Канта заключалась в его «гносеологическом индивидуализме или атомизме». Его трансцендентальный субъект познания, гносеологическое Я, мыслился как индивидуум, хотя, разумеется, не как человек в его эмпирической конкретности. Однако в этом случае должно существовать множество таких гносеологических субъектов, непроницаемых друг для друга; и это, по мнению Булгакова, невозможно было примирить с существованием всеми признаваемого трансцендентального субъекта. Ибо такие субъекты должны быть трансцендентными по отношению друг к другу: у каждого субъекта должна быть собственная версия истины, в результате чего вселенная оказалась бы множеством противоборствующих истин. Общезначимость знания, центральная идея гносеологии Канта, оказалась бы в этом случае недостижимой[326].

Более того, субъект Канта был созданием с неопределенной идентичностью.

Гносеологический субъект, составляющий в неокантианстве центр, около которого вращается мир (в чем и состоит пресловутое «коперниканство» Канта), есть нечто не существующее ни в опытной действительности, ибо она конкретна и психологична, т. е. в гносеологическом смысле не «чиста», ни вне этого опыта, за его пределами, в трансцендентальном, ибо вход сюда принципиально возбраняется.

Поскольку субъект Канта столь однозначно отделен от реального бытия, он превращается в чистый прием, в «методологическую фикцию», придуманную для философских рассуждений и имеющую слабое отношение к какой-либо конкретной метафизической проблеме.

«Критика» Канта разрушает гораздо больше, чем он сам хотел разрушить, она субъективирует не только объект знания, превращая его в представление, в содержание сознания, но и его субъект, помещая его где-то в промежуточной области между эмпирическим и трансцендентным, посредине между да и нет. На этом гвозде, вбитом в воздух, нельзя повесить даже пушинки, а не только мироздания, которое хочет к нему прикрепить «Коперник» Кант[327].

Тщательные дефиниции Канта и чрезмерная осторожность в определении собственной задачи имели результатом ее тривиализацию. В конечном счете, его система не только не учитывала опыт, на что он пошел сознательно, но также оказалась зависимой от субъекта, который являлся ничем иным, как изобретенным методологическим приемом.

По мнению Булгакова, единственный полноправный трансцендентальный субъект должен быть сверхиндивидуален.

Трансцендентальный субъект знания есть функция знания, которая осуществляется через посредство отдельных личностей, с отдельными центрами сознания, но которая сверхиндивидуальна и по своим задачам, и по своему значению, и по своей возможности. Личности суть только очи, уши, руки, органы единого субъекта знания, которому и принадлежит вся сила знания, энергия, глубина и все плоды знания… Это именно он относит бесконечное многообразие опыта к единому пространству, располагает его в последовательности моментов единого времени, связывает его непрерывной причинной связью[328].

Адекватно выступать в качестве трансцендентального субъекта может только некая мистическая общность, которая представляет собой нечто большее, чем сумму составляющих ее частей. Подобный субъект не является абстрактной гипотезой: он реально существует, и в нем действительно сосредоточено знание. В процессе познания отдельные акты познания в конечном итоге сливаются воедино.

Вероятно, можно утверждать, что булгаковское определение трансцендентального субъекта также восходит к философии Шеллинга: универсальный субъект в точности напоминает мировую душу из «Натурфилософии» Шеллинга, тот принцип, который организует мир в систему[329]. Однако если говорить о более непосредственных влияниях, то в данном случае опорой Булгакову послужили те аспекты романтизма, которые были подчеркнуты русскими поклонниками Шеллинга, в частности некоторыми из славянофилов. Булгаков отмечает, что акцент на коллективность, на человечество в целом стал «отличительной чертой» русской мысли[330].

Булгаков реагировал на неокантианство точно так же, как романтики на Канта в начале XIX века, причем по тем же причинам и в тех же выражениях. В «Философии хозяйства» он поставил вопрос: «Как возможно хозяйство?» Это было равносильно вопросу романтиков: «Как возможно объективное действие?» Его целью было добиться понимания мира как объекта труда и хозяйственной деятельности; он считал, что в этом заключается подход, пусть даже нечетко сформулированный, к основному вопросу метафизики с позиций современного экономизма, критицизма (то есть неокантианства), прагматизма и мистицизма.

Однако выбор хозяйства в качестве общего направления был неслучаен. Специфические термины, с помощью которых Булгаков переформулировал романтическую проблему соотношения субъекта и объекта, отразили пройденный им опыт позитивизма XIX столетия. Он разделял свойственный современной ему эпохе интерес к богатству и материальному благосостоянию. Он говорил о том, что его эпоха характеризуется «экономизмом»; иными словами, в отличие от аскетических периодов истории, современность любит богатство и воспринимает мир с точки зрения экономики. Для его времени мир – это гигантское хозяйство, а могущество человека измеряется его достатком. Намерение Булгакова в первой части «Философии хозяйства» заключалось как раз в том, чтобы обосновать правомерность такой точки зрения и исследовать мир как хозяйство. Он взирал на мир как на объект хозяйственной деятельности. Основное содержание этой работы согласовывалось с тем, что интересовало его ранее: в конце концов, это была книга, посвященная экономике. Булгаков не оставил свои занятия политэкономией; он продолжал их и привнес в них новый элемент, возникший из других интересов, которые он питал в 1900-10-е годы. Эта книга родилась из применения им новых подходов и нового отношения к прежнему материалу; она демонстрировала, как увлечение вопросами религии, политики, журналистики и литературы помогло ему решить проблемы позитивизма, которые сковывали его в экономических исследованиях в 1900-м году. И действительно, хотя предмет «Философии хозяйства» перекликается с содержанием его предшествующих работ, подход к нему теперь сильно изменился. В результате своих исканий первого десятилетия века он мыслил совершенно по-другому. Булгаков признавал, что этот труд стал итогом отрезка его жизни, отмеченного приверженностью к философии экономического материализма, которую он теперь пытался представить в более широком контексте. Лично для Булгакова позитивизм означал экономический материализм и, следовательно, марксизм. В этом контексте учение экономического материализма представляло собой лишь наиболее радикальное и совершенное выражение общих представлений эпохи о том, что в основе жизни общества лежат экономические процессы. Экономический материализм артикулировал и радикализировал те исходные посылки, которые составляют общую основу политэкономии. «Научная» доктрина экономического материализма стала частью философии хозяйственной жизни.

На еще более глубоком уровне философия Булгакова сплавила романтический вопрос о субъекте и объекте с всеохватным представлением о борьбе человека с природой, столь важным для русского позитивизма. Сочетать таким образом неоромантизм и позитивизм было не слишком трудно, если учесть, что в романтизме субъект отождествлялся с человеком, а объект – с природой[331]. Исходная формулировка центральной идеи Булгакова представляла собой амальгаму неоромантической образности и языка и радикального утверждения позитивистского видения мира как арены борьбы за выживание. Здесь