СТАРИКИ И БЛЕДНЫЙ БЛУПЕР - Г.Гасфорд

– И не балуйся больше, рядовой Оуэнс.

Рядовой Оуэнс кивает, с мрачным и совершенно растерянным видом. Он подносит гранату к кончику носа и ковыряет спусковой механизм ногтем, затем начинает со всех сторон тыкаться чекой на кольце, пытаясь вставить ее обратно в гранату.

– Продолжай в том же духе, – целюсь пальцем ему промежду глаз. – Но после того, как я уйду.

Рядовой Оуэнс кивает, стоит недвижно и чего-то ждет, этакий живой морпех-памятник, памятник тупорылости, непробиваемой как броня.

Когда ты еще салага и слышишь первый разрыв снаряда, ты остаешься человеком, хотя уже и растерялся. Когда разрывается второй снаряд, ты все еще человек, хотя, бывает, и трусы уже испачкал. К тому времени, когда прилетает третий снаряд, страх, как большая черная крыса, успевает вгрызться в тебя, продираясь прямиком через нервы. Когда прилетает третий снаряд, ты, салага, уже похож на неразумного, обезумевшего от ужаса грызуна, и копаешь себе норку, чтобы туда забиться.

Салаг нужно постоянно взбадривать, покуда они не поймут, что в этой войне нам не победить – обычно на это уходит около недели.

Отойдя от сторожевого блиндажа метров на двадцать, я слышу тяжелый удар взрыва позади себя.

Проскакивает мысль: "Такая вот жопа, салага толстозадый".

Но это не рядовой Оуэнс, не взрыв его личной гранаты.

Еще один снаряд тяжело ухает неподалеку. Потом еще один.

Обстрел.

– Обстрел! Обстрел! – мальчишечьи голоса эхом разносят эту весть повсюду.

"Обстрел" – это зазубренная сталь, с визгом рассекающая воздух, она шкворчит от жара и ее нельзя разглядеть, когда, шипя и дымясь, она высматривает твое лицо.

Громко блеет приколоченный к дереву старый клаксон от двух-с-полтиной*, но слишком поздно. Кто-то сигнал пропустил. В большинстве случаев нас предупреждают секунд за десять-двенадцать, и за это время мы должны успеть прикрыть жопу. Морпехи с поста передового наблюдения на высоте 881-Юг засекают дульные вспышки на хребте Корок по ту сторону лаосской границы и радируют нам: "Арти, арти, Корок".

– БУМ.

Двигаю беглым шагом по грязи, бормоча себе под нос матерщинную хряковскую блиндажную молитву. И, как раз тогда, когда уже практически созрел для того, чтобы перегнуться в три загиба и поцеловать себя в жопу на прощанье, натыкаюсь на флагшток, на котором истрепанный американский флаг и грубо начерканное объявление: "АЛАМО-ХИЛТОН".

Ныряю туда головой вперед. Кто-то говорит: "Э, херов ты урод, убрал-ка гребаные локти с моих гребаных яиц".

Воздух в блиндаже горяч и плотен. Блиндаж провонял потом, мочой, дерьмом, гниющими ногами, мокрым брезентом, блевотиной, пивом, пердежом после сухпая, репеллентом от комаров и заплесневелым бельем. С другой стороны, с тех пор как я перешел на ночной режим, я и сам воняю как кладбищенский вор, и жаловаться я не вправе.

В блиндаже черным-черно, руку к глазам поднесешь – и ту не видно.

Голос героини эротических снов, сладчайшей блондиночки по эту сторону рая, воркует по "Радио вооруженных сил": "Здравствуй, милый. Я Крис Ноэль. Приглашаю всех на свидание с Крис. А вот вам и песенка для первого взвода смертоносной "Дельты", которая сейчас в Кхесани: "County Joe and the Fish" с песней "I Feel Like I'm Fixin' to Die Rag"".

Мужики в блиндаже молча слушают песню с начала до припева, когда все сразу вдруг начинают орать на пределе возможностей:

Раз-два-три-четыре-пять – и за что нам воевать?

Я не знаю нихрена

Только ждет меня война

Шесть-семь-восемь – в рай попросим.

Почему-зачем? – насрать

Будем, братцы, помирать.

Когда песня кончается, кто-то приглушает радио и говорит: "Нам своя песня нужна, для кувшиноголовых. У "Зеленых шляпок" своя собственная есть, а они – дерьмо полное. Нам морпеховская песня нужна. Песня для хряков".

БУМ.

– Насрать на все обстрелы! – произносит кто-то и смеется.

– Ага, ага. Вот и название!

Хором раздается "Охереть!", все смеются.

Снаружи хлещет дождь из вражеских снарядов, каждый по 147 фунтов – весит больше, чем людишки, что их выпускают. Сначала слышен протяжный-протяжный свист, затем грохот – как от товарняка, валящегося под откос, потом – "бум!". Палуба содрогается, и горячие осколки злобно запевают свою гнусную припевку. Большинство снарядов только грохочут, не попадая в цель. Они гоняют всякий мусор с места на место, пугают всех вокруг, а потом становятся бумажными, и их вшивают в книжки по истории.

Прислушиваться – только время зря терять, потому что своего снаряда не услышишь, он просто попадет, и нет тебя.

Как бы там ни было, мы все уверены в правоте широко известного факта, что снаряды всегда убивают других. При обстрелах всегда убивает других. Нас эти снаряды еще ни разу не убивали, никогда такого не было. И это доказанный научный факт. Не херня.

И потому мы не обращаем внимания на обстрел, но никогда не забываем о том, что наши блиндажи если еще и выдержат попадание гуковской мины, то прямое попадание одной из высокоскоростных 152-мм болванок напрочь сотрет этот блиндаж с лица земли. Даже те, что не разрываются, уходят в землю на четыре фута.

Остатки черных хулиганов-сородичей из первого взвода расселись на корточках в полной темноте, покуривают марихуану сорта "Черный слон", хихикают как школьницы и травят байки. Выкуриваю свою долю дури, потом еще одну.

– Слушай сюда, – произношу своим знаменитым голосом Джона Уэйна. – Это не херня, пилигрим. Это правдивый рассказ о войне за независимость Юга. В общем, все эти янки-автостроители в Мотор-Сити*, все они были торчки, так? А все плантации с классной марихуаной были далеко на Юге.

Мои невидимые слушатели – чернокожие морпехи – стонут от восторга и аплодируют.

– В Детройте трава шла по пять долларов за порцию. В Атланте – за бесплатно. Для северных торчков это было что-то невообразимое.

Кто-то говорит: "Давай, давай, с травы не сходи", и сородичи ржут.

Снаряд в визгом приближается, визжит как поросенок недорезанный, этакая жирная железная коммунистическая чушка московской породы, у которой на американцев встает за тридцать секунд. Но вместо разрыва слышен лишь идиотский шлепок, когда снаряд разрывается в грязной луже.

Взрывная волна сотрясает блиндаж. Песок сыпется с потолка из перфорированных стальных плит, бревен и мешков с песком.

Кто-то кашляет, давится. Я вытряхиваю песок из волос и соскребаю влажный песок с загривка. Кто-то шлепает подавившегося по спине. Тот выхаркивает комок слизи и выплевывает его мне на тыльную сторону ладони. Чертыхаясь, я вытираю ее о чью-то штанину.

Джон Уэйн продолжает рассказ: "Ну и вот, чувак по имени Линкольн появляется однажды на вечернем телешоу – "Вечернее шоу", понял? Он был герой баскетбола, знаменитый дровосек, который стал – нет, вы только послушайте – который выбрался в президенты, а выбрали его президентом за то, что его лицо – нет, честно, это не херня – потому что его лицо – да-да, лицо – случайно отпечатали на каждом сраном пенсе!"