Рукопись Бога - Хуан Рамон Бьедма

– Старый дурак… – прошипел Амадор, обращаясь к запертому в железном чреве, окровавленному, задыхавшемуся пленнику. – Я почти поверил, что ты посланник небес, а ты, оказывается, жалкий лакей дьявола, привыкший делать грязную работу за своего хозяина. А мы, отбросы, убийцы, чудовища по локоть в крови… последняя надежда мира.

Выплюнув эти слова, полные презрения и неподдельной горечи, слепой с силой захлопнул дверцу орудия пытки. Священник успел закрыть глаза, чтобы не видеть хищных шипов, готовых вонзиться ему в лицо.

Наверное, он закричал, но герметичная дверца не пропускала звуки.

Ривен инстинктивно зажмурился вслед за Альваро.

Открыв глаза, он с изумлением обнаружил, что все вокруг позабыли о священнике и с тревогой смотрят ему за спину.

Парковщик обернулся.

Посреди зала стоял комиссар Арресьядо и с нарочитой, почти комической медлительностью обеими руками поднимал пистолет.

Никто не слышал, как он вошел. Комиссар был все в той же перепачканной белой рубашке, с трудом держался на ногах и не мог выговорить ни слова. Он был мертвецки пьян.

Один из нищих скользнул к Амадору и что-то зашептал ему на ухо. Остальные притихли: чтобы пьяный безумец начал палить направо и налево, хватило бы и неосторожного вздоха. Только вода журчала, стекая по стенам, чтобы впитаться в черную землю дворика.

Ривен, похоже, и сам терял рассудок: вместо того чтобы беспокоиться из-за спятившего легавого, он вдруг с неумолимой ясностью осознал, что Альваро больше нет. Эрнандес, стоявшая ближе всех к Арресьядо, не сводила с него испуганных глаз.

Герои в зале отсутствовали.

Тем удивительнее оказался поступок поводыря, который совершенно неожиданно для всех бросился на комиссара.

Так песнь дождя слилась с песнью пламени.

Выстрелив в мальчишку, полицейский пошатнулся от отдачи и резко отступил назад, задев Эрнандес; та отлетела к стене, повалив канделябр, горящие свечи посыпались на полки, и книги моментально вспыхнули. Мертвый поводырь растянулся на полу со светлой улыбкой на губах. На смену ему уже спешили другие бродяги, но Арресьядо не прекращал жать на спусковой крючок. Огонь за один миг сожрал старую бумагу и дерево и устремился дальше в поисках новой пищи. Жар и звуки выстрелов вывели Ривена из оцепенения, и он рванулся к выходу, расталкивая нищих. Амадор валялся у ног «железной девы», которая, казалось, наслаждалась творящимся вокруг адом. Густой дым мешал дышать и думать. Бродяги кидались на комиссара, словно собаки на медведя, но никак не могли с ним совладать. Беззубый старик с седой гривой ринулся на парковщика, целя ножом ему в глаз, но Ривен отбросил нападавшего ударом ноги в грудную клетку и еще тремя ударами прекратил его кошмарное существование. Арресьядо наконец удалось сбить с ног, но он продолжал яростно сопротивляться. Ривен пробирался к выходу по огненному коридору. Эрнандес каталась по полу, пытаясь сбить пламя со своих светлых волос. Ривен рывком накинул ей на голову полы ее собственного пальто, чтобы перекрыть огню доступ кислорода. Потом он сорвал пальто и отбросил прочь. Дым не давал парковщику как следует разглядеть лицо женщины, но ему вовсе не хотелось смотреть на почерневшую, изувеченную плоть. Задыхаясь от запаха горелого мяса, Ривен подхватил Эрнандес на руки и понес к дверям. Потолочные балки уже пылали. Песнь огня становилась все громче. Обезумевшие нищие в панике метались по залу, толкаясь и падая друг на друга. Живая поленница, готовая на растопку. Не выпуская женщину, Ривен расчищал себе путь армейскими ботинками, круша черепа и ломая кости, расталкивал живых и наступал на мертвых; парковщик не чувствовал, как едкий дым забивает легкие, как из глубин души поднимается волна веселого безумия, он хотел одного: выбраться живым из преисподней…

12

Из окна Архиепископской библиотеки епископ Магальянес зачарованно смотрел, как полыхает Севильский кафедральный собор, превратившийся в гигантский крематорий.

Не торопясь, в одиночестве – темнокожий великан взломал замок и остался снаружи – епископ бродил по заваленным книгами коридорам, ища подтверждение своим догадкам.

Александрийский кодекс, греческая Библия третьего века, которую принято считать древнейшей из сохранившихся. Библия Гуттенберга, первый экземпляр, напечатанный в Майнце в тысяча четыреста пятьдесят пятом году. Протоколы процесса тамплиеров от тысяча триста восьмого года. Материалы Тридентского собора из года тысяча шестисотого. Отречение Кристины, королевы шведской, подписанное в тысяча шестьсот пятьдесят четвертом. Таргум Неофити. Парижские Псалтыри. Евангелие из Россано. Евангелие Раббулы.

Винчестерская Библия. Беатус Ливанский. «Книга о шахматах» Джакобо Чессу. Карта океанов Андреа Бенинказы. Бенедиктинский кодекс. Гимн «Да ликуют…». «Роман о Розе». Бестиарий Пьера Гандида. Карта мира Андреаса Вальспера. Житие Матильды Каносской. Астрономические таблицы Себастьяна. Требники, каноны, кодексы, карты, миниатюры…

Предположение епископа оказалось верным: брат Зенон Ункара пытался одолеть свое сумасшествие безумием высшего порядка. Теперь не представлялось возможным узнать, когда Братство Пентаграммы подослало к библиотекарю своего человека и как ему удалось втереться в доверие к старому монаху, но тот, осознав свою страшную, самоубийственную ошибку, попытался исправить положение поистине варварским способом. Обрезки. Бедный старик решил, что заслужит прощение Господа, уничтожив священные книги, чтобы те не достались нечестивцам, а на деле воплотил в жизнь план Рукописи: приблизил Откровение в Слове.

Нестройный хор сирен многочисленных «скорых», полицейских машин и пожарных расчетов прервал размышления Сесара Магальянеса.

Из окна пожар выглядел весьма впечатляюще. Языки оранжевого пламени разрезали ночную тьму, неуязвимые для лившегося с черного неба дождя.

Клубы дыма напоминали гигантскую бычью голову, совсем как в центуриях одного французского пророка.

Прелат прибегнул было к спасительному трезвомыслию, но на этот раз математический анализ дал единственно возможный ответ: неизвестные из уравнения Бога не будут найдены никогда.

13

Никто не праздновал наступление нового года.

Ривен достал из мусорного ящика чемодан, взломал замок и бережно спрятал под шинель книгу с перевернутой пентаграммой на обложке, точь-в-точь такой, как татуировка на его руке; и не оглядываясь побрел прочь, придерживая за плечо ослепшую Эрнандес.

Девушка прижимала к лицу мокрый платок, который дал ей парковщик, чтобы хоть немного облегчить муки, а главное, чтобы не демонстрировать чудовищную маску, сотворенную огнем. Боль вырывалась из горла Эрнандес приглушенным звериным рычанием.

Ривен не знал.

На краешке его сознания зацепилось воспоминание о том, что рукопись нужно отвезти в Аталайю. Но куда именно, кому и зачем, он не знал. Вроде бы так говорил Альваро.

Ривен шел куда глаза глядят, стараясь не думать о проклятой книге, хранителем которой ему суждено было стать, и об истории, у которой не было ни начала, ни конца.

Он не знал.

Небо не прояснялось.

Дождь не прекращался.

Ривен и Эрнандес свернули с темного проспекта на темную улицу, оттуда в темный проулок, потом в другой, еще темнее, и еще, и еще…

Гесперио М. Тертулли

Севилья, 31 декабря 1909

Только одной вещи не сыскать на свете: забвения.

В долетавшем издалека смехе товарищей мальчику слышалась жестокая издевка.

Западная библиотека была названа в честь стороны света, на которую ориентировалась. Это была комната в форме неравностороннего треугольника, с портретами Игнатия Лойолы и Клавдио Аквавивы по обеим сторонам от двери, книжными полками, винтовой лестницей и двумя рядами неудобных стульев вокруг длинного стола, за которым теперь сидел всего один читатель.

Мальчик не притронулся к оставленной братьями-иезуитами праздничной трапезе: индейке под соусом, отварному картофелю, грецким орехам, марципану и двенадцати виноградинам.

Малыш дрожал от холода, есть не хотелось, и к тому же в библиотеке не было часов, чтобы глотать по виноградине, пока бьет двенадцать. Маленький Гесперио Тертулли питался своими слезами, горькими от жалости к себе и жгучими от ненависти ко всему человеческому роду.

Он так ждал новогоднюю ночь, так долго о ней мечтал, а гибель мечты большая трагедия, особенно если тебе всего девять лет.

В тарелке у Гесперио было то же, что и у других учеников, но это было единственное, что ему позволили разделить с однокашниками… А главное, он и сам толком не понимал, за что наказан. На уроке Закона Божьего мальчик, сам того не желая, опроверг приведенный учителем силлогизм. Гесперио простодушно размышлял вслух, не замечая, как посрамленный молокососом преподаватель багровеет от ярости. Ratio studiorum[12] трактовал подобную интеллектуальную смелость как заведомо преступное деяние, и юного отступника было решено на всю новогоднюю ночь заточить в библиотеку, дабы он мог как следует поразмыслить над своим поведением.