Преследование - Юрий Константинов

— Пробил желанный для вас час, детки, — елейным голосом изрекал старик, расхаживая по огромной гостиной, — папаша Голдинг немного отсрочил ваше свидание со всевышним — он хотел, чтобы вы перешли в мир иной счастливые, познавшие блаженство. Отблагодарите же меня послушанием — и вы умрете быстро, безболезненно.

Тебя, Буйвол, — он ткнул пальцем в сторону уголовника, — я пристрелю в саванне завтра. Гепарда ожидает смерть на ледниках моих Кордильер на следующий день. Последней умрет Пантера в джунглях — они велики ровно настолько, чтобы я мог потешить себя поисками затаившегося хищника. Но не настолько, чтобы я не обнаружил его через час-другой, — рассмеялся старик. — Будьте настоящими зверьми, детки, старайтесь укрыться похитрее, иначе мои собачки вас учуют.

Голдинг указал кивком на огромных немецких овчарок, растянувшихся на ковре и наблюдавших за нами желтыми равнодушными глазами.

— Поверьте, лучше милосердная пуля папаши Голдинга, чем зубки моих собачек…

Он выговаривал слова мягко, ласково, словно мурлыча в предвкушении острого наслаждения охотой.

Один лишь Буйвол ухмылялся в ответ на эти сладкие речи. Впрочем, как мы позднее убедились, уголовник был себе на уме. Линда же, как и я, едва сдерживала нервную дрожь.

Два желания боролись во мне. Хотелось накинуться на Голдинга с кулаками и превратить в кровавое месиво источавшее благодушие лицо старика-младенца.

И в то же время с отчаянным, сжигавшим меня стыдом я сознавал, что еще не поздно повернуть события вспять, пасть перед Голдингом на колени, молить его, словно всевышнего, продлить жизнь, которая вновь обрела цену в моих глазах.

Кто знает, возможно, это второе желание и взяло бы верх, но Линда опередила меня.

Она кинулась к старику, моля о пощаде и заламывая руки. Поднялся невообразимый шум, овчарки набросились на девушку, и, если бы не вмешались телохранители Голдинга, псы растерзали бы ее.

Когда собак наконец удалось унять, Линде наложили пластырь на искусанные руки и сделали успокоительный укол. Лекарство подействовало быстро, девушка засыпала буквально на глазах, веки ее смыкались, но губы продолжали лихорадочно шептать:

— Я буду выполнять какую угодно работу, любую вашу прихоть исполню. Мне так мало осталось жить, не отнимайте у меня и эти жалкие крохи… Я буду вашей рабыней, наложницей, кем захотите, Голдинг, только пощадите…

Бедная Линда. Достаточно было взглянуть на старика, чтобы безошибочно предугадать ответ. Глаза его сверкали блеском безумного азарта. Голдинг действительно был охотником, только охотился он за нашими душами. Страдания жертвы доставляли старику неизъяснимое наслаждение, и чем большую жажду жизни ощущал человек, тем острее чувствовал Голдинг свое опьяняющее, сверхпреступное право отнять эту жизнь.

Голос его оставался все таким же умиротворяюще ровным, как у проповедника:

— Я не сделаю тебя рабыней, Пантера. На острове хватает прислуги. Я не сделаю тебя и наложницей. В сущности, что есть обладание женщиной? Как ни назови — грехом ли, наслаждением ли, — они доступны миллионам. То же, что произойдет с вами, в силах проделать лишь я один. Я отобрал зерна, взрастил плоды, и теперь не найдется силы, которая помешала бы мне их проглотить. А мои ребятки присмотрят, чтобы вы не смошенничали и не отправились к праотцам раньше намеченного срока. Однажды они проявили беспечность и лишили меня прекрасного экземпляра Дикой Серны…

— Мистер Голдинг, позвольте мне присутствовать на завтрашней охоте, — неожиданно для самого себя перебил я старика, повинуясь некоему, еще смутно зреющему в сознании замыслу.

Во взгляде Голдинга вспыхнула подозрительность:

— Зачем тебе это, Гепард?

— Хочу поглядеть, как вы станете выслеживать Буйвола, — произнес я как можно равнодушнее, — возможно, мне удастся учесть его оплошности и подольше поводить вас за нос. Чем хитроумнее дичь, тем увлекательней охота, не так ли?

Голдинг отозвался не сразу. И когда заговорил, подозрительность не погасла в его глазах:

— Браво, Гепард. Кажется, я тебя недооценил. Ты примешь участие в охоте. Но учти, если ты что-то задумал… — Глаза старика сузились.

— Значит, меня вы ухлопаете завтра? — вдруг спросил Буйвол, хитровато прищурившись. — А если нет?

Вопрос прозвучал неожиданно, и в первый момент Голдинг даже не нашелся, что ответить. Когда же он переварил сказанное уголовником, то расхохотался.

— Если я не выслежу тебя завтра, дурья твоя башка, — выговорил он сквозь смех, — то отпущу на все четыре стороны.

Буйвол кивнул, усмехнувшись каким-то своим мыслям.

…Всю ночь я не смог сомкнуть глаз.

Линда тихо плакала в своем углу. Буйвол приканчивал содержимое бара. Его увели еще затемно.

Сразу после завтрака охранники втолкнули меня в машину. Открытый вездеход с Голдингом и его телохранителями следовал впереди. Вскоре машины приблизились к саванне и остановились.

Голдинг вышел, разминая затекшие кисти рук, и, увидев старика вблизи, я поразился тому, как он одет.

Мундир черного цвета, фуражка с высокой тульей и эмблемой в виде черепа, Железный крест у нагрудного кармана. На переброшенном через плечо ремешке поблескивал автомат времен второй мировой войны, впрочем, казавшийся совершенно новым.

— Хайль! — лениво протянул он, перехватив мой взгляд. — Вас удивляет эта амуниция, господин смертник? Ничего не поделаешь, я к ней привык более сорока лет назад, когда служил в одном из концентрационных лагерей в центре Европы. В то блаженное время, — нотки мечтательности появились в его голосе, — жизнь имела свой цвет, вкус, запах, не то, что теперь. Сколько людей мы тогда убили!.. Десятки корчились в газенвагенах, сотни падали под пулями, тысячи пылали в печи. В той легкости, с которой мы превращали тысячи мужчин, женщин, детей в груды трупов и пепла, было известное кощунство…

Джек Кроу умолк, рассеянно отхлебнул давно остывший кофе, затем заговорил снова:

— Когда Голдинг произнес эту фразу, мне показалось, что сейчас, наконец, из его уст вырвутся слова элементарной жалости, сострадания. Но старик подразумевал нечто иное.

— Разве не кощунство, — продолжал он, — превращать высокое искусство казни в ремесло, в монотонные будни? Немыслимое дело заглянуть в глаза каждому из тех тысяч, которые бесконечной вереницей тянулись в крематорий. А мне хотелось непременно заглянуть в глаза каждому. Чтобы увидеть, как трепещет в них умирающая душа. Чтобы ощутить высшую власть — власть лишить жизни. О, я до сих пор помню этот восхитительный свет смерти в глазах обреченных! — воскликнул старик. — Иногда я выбирал из очереди в чистилище (так мы именовали печь) одного или двух, отводил в сторону и объяснял, что они попали в лагерь по ошибке, что сейчас им выдадут вещи и отпустят. Их действительно отправляли в канцелярию, вручали документы, одежду. А когда они приходили в себя после радостного шока и готовы были целовать мне сапоги, я подводил их не к воротам, а к той же очереди в никуда. Разве можно забыть, какие у них были глаза.