Дети Хедина (антология) - Людмила Минич

– Где остальные?!

Тибет отрицательно мотает головой.

– Сидоров?

– Выкарабкается.

Снег озирается по сторонам.

– А где доктор?! – спрашивает он. – Где Хексер?

Иванов непонимающе смотрит на него, показывает за спину.

– Вот же он. Нашли на краю полосы.

Двое бойцов тащат изломанное тело беглеца Блютфляйшера в белом халате.

– Проклятье! – выдыхает Снег.

– О ком речь? – хмурится Иванов.

– О том, кто вывел нас из «Хельбункера»…

Новый звук раздается на краю взлетного поля.

Из раскрытого ангара, рокоча мотором, выезжает «Мессершмитт-Тайфун», гудя винтом, набирает скорость, несется сквозь туман, отрывает шасси от земли.

Иванов стреляет ему вслед из «ТТ», солдаты бьют из автоматов.

– Вот же гадина, – плюет Тибет. – Сами ведь вывели его!

Иванов смотрит на уходящую к горизонту точку, убирает пистолет в кобуру.

– Что с Маркусом?

– Теперь он один из нас. Другого выхода не было, фрицы попытались травануть нас газом.

– Наивные… Я думал, что у него будет выбор. Тот, которого не было у меня.

– Он сам сделал выбор. Когда пополз с нами через минные поля.

– Может, оно и к лучшему.

Молчат, глядя на поднимающийся над зубчатым краем леса рассвет.

– Чертов Блютфляйшер! Жаль, упустили.

– Куда он денется от нас, Снег?

Шаркая сапогами, вошла медсестра, со скрежетом поддев шпингалет, распахнула скрипучее окно, напустив в палату удушливый букет запахов… Цветущей сирени, набухших почек, бензиновой гари, сапожного дегтя, дизельных выхлопов, оружейной смазки, пропотевших гимнастерок и самокруток. И еще целое множество тонких нот, полутонов, истончающихся шлейфов, запахов весны и наступления.

Сидоров и не подозревал, что его ноздри могут воспринимать такую гамму ароматов. Пока был жив.

Медсестра подошла к койке. Она была хорошенькая, но Сидорову не нравилась. Запрещала курить, не разрешала тренироваться больше, чем по полчаса. А уж шприцем колола так, что капитан чувствовал себя горной породой под стахановским отбойником.

Ноги все еще еле слушались, сквозь прикрытые веки видно было прислоненные к спинке койки костыли.

«Наверняка ведьма, – подумал Сидоров про медсестру, – или ворожея, или черт знает, кто еще у них есть. Мне еще столько предстоит узнать. И долго еще придется к этому привыкать. К этой новой НЕжизни».

– Кончай притворяться, капитан. Вижу, что не спишь. Ох, как маленькие прям!

– Опять зад заголять? – Сидоров открыл глаза.

– Потерпишь, пострел. Гость к тебе.

Медсестра поманила пальцем того, кто стоял у дверей.

Вошел Снег, в накинутом поверх формы белом халате, с объемистым бумажным свертком в руках.

– Даю полчаса, – с игривой строгостью погрозила пальчиком медсестра. – Больного нельзя переутомлять!

– Я прекрасно себя чувствую.

Сидоров рассматривал трещину на потолке.

– Рад это слышать, – Снег проводил взглядом уходящую медсестру, в глазах блеснули зеленые искры. – Ух! Нет, ты видел? Это просто ух! Прямо завидую тебе.

– Можешь примерить, – Сидоров указал на костыли. – Ей такие нравятся. Ни днем ни ночью прохода не дает.

– И злой же ты человек.

Снег уселся на пустующую соседнюю койку, скрипнул пружинами.

– Мы тут гостинцев тебе собрали с ребятами…

– Я не человек. Теперь… А гостинцы, к чему? Вкуса я не чувствую.

Снег пожал плечами, положил сверток на тумбочку.

– Когда меня выпустят? – спросил капитан. – Мне не говорят. Талдычат – не волнуйтесь, успокойтесь. Укольчики, сон – лучшее лекарство. Тьфу! Скоро войне конец, а я тут кисну. Сделали из меня инвалида.

– Организм должен адаптироваться. У тебя с ним такая штука произошла, такая метаморфоза, что ого-го. Ему время надо. А уж этого добра-то у нас, знаешь!

– Кончай так разговаривать. Как с ребенком. Что я тебе, мальчишка, что ли? Я командир Красной армии.

– Иванов велел, – развел руками Снег. – Говорит, фашистскую гидру башкой в землю вкопаем – займешься образованием нашего малыша.

– Почему ты?

– Все-таки я тебя укусил. А у нас знаешь, как? Если кого укусил, то в ученики его, или уж доедай все, что на тарелке.

– Но вы так не делаете почти никогда, запрещает этот ваш Совет, – устало кивнул Сидоров. – Я помню… Все, как у людей.

– Во всяком случае, это лучше, чем…

– Брось. Просто ворчу. Устал торчать здесь без дела. Когда, Снег?

– Что когда?

– Ну, как говорит твой Иванов, башкой в землю? Гидру?

– Скоро. Чуть-чуть осталось, Маркус. А ты поправляйся пока, адаптируйся… Ждем.

– Куда вас перебрасывают?

– Потсдам.

Сидоров заскрипел пружинами, поднялся на кровати, не обращая внимания на боль в ногах:

– Значит, действительно скоро! А я тут валяюсь развалиной…

– Зато есть время подумать, чем после войны заниматься будешь.

– Учиться, – сказал капитан. – Я быстро учусь, еще на курсах говорили. На врача пойду, глядишь, придумаю, как лечить вас от этого всего… И кончится ваша тайная жизнь.

– От смерти лекарства еще никто не придумал.

Снег встал с койки.

– Слушай, чего Иванов так обо мне печется? Будто я ему сын родной.

– Не сын, – покачал головой Снег. – Но ты сам поразмысли, неспроста же у вас в роду все Иваны… Только тебя одного в честь товарищей Маркса и Кустодиева назвали. А за родню – за нее держаться надо, братец… Ну, бывай!

То ли шутит, то ли нет.

Сидоров хмыкнул. Вспомнив, как принято у них говорить, сказал вслед:

– Удачной охоты, братец! Вломите этим гадам. Товарищи вампиры.

Немезис – Первому:

Тов. Первый! В ответ на Ваш запрос сообщаю, что затянувшиеся поиски центр. фигуранта проектов «Башня магов» и «Служители Маяка» принесли первые результаты. Делаю офиц. запрос о допустимости применения к текущ. ситуации режима особых действий.

Феникс – Немезису:

ДОРОГОЙ ДЯДЯ вскл УСПЕШНО ПРИБЫЛ БУЭНОС АИРЕС зпт УСТРОИЛСЯ тчк ВСТРЕТИЛСЯ ТЕТУШКОЙ ЭБЕР зпт ОЧЕНЬ РАД вскл ЖДИТЕ ПОДРОБНОСТЕЙ тчк ВАШ ГЕРХАРД

Танаис – Немезису:

Получены данные о местонахождении предполагаемого фигуранта (домовладелец Отто Хоффман, г. Росарио, Аргентина), подтверждена личность Блютфляйшера. Согласно адресному распоряжению 14 февр. 1947 г. осуществл. ликвидация. Продолжаю дальнейшие действия согласно общему распорядку.

Наталья Караванова

Там

Весна пахнет снегом и вербой. Снежинки ложатся на серую воду и тают, не оставляя следов.

Тонут.

Весна на ощупь – жесткая, как прошлогодняя осока. А цвет у нее синий. Как-то так получилось – осока желтая, река свинцовая, снег и тучи седые. А весна – синяя.

Я в ней растворяюсь, сознательно, вдумчиво, нарочно медленно, чтобы ощутить каждый миг процесса…

Это не метафора, это так на меня действует анальгетик.

Вода убаюкивает, вращение снежинок наволакивает дрему. Я почти ощущаю тихий плеск весел, движение тугой воды – совсем рядом, можно дотянуться…

…Но Этот снова выдергивает меня во тьму. Не рукой, рукой ему не дотянуться. Голосом.

– Эй! Заснула, мать твою?! Ну-ка не спать!

Молчу из упрямства. Молчу, чтобы услышать в его мерзком голосе хоть намек на беспокойство.

Но он продолжает командовать. Как будто есть разница, здесь я или уже нет.

– Отозвалась, быстро! Слышишь меня?

Сбоку происходит какая-то возня, сопенье. Матерный шепот. И снова:

– Проснись, дура!

Отвечаю неохотно:

– Заткнись. Я не сплю.

Темнота давно не угнетает. Угнетает Этот, возомнивший себя, по меньшей мере, будущим героем легенды. Как его зовут – не знаю и знать не хочу. Этот, и все.

Долго молчать он не может. Но самое мерзкое, он требует, чтобы я тоже не молчала.

– Тогда разговаривай!

– Как?

– Как хочешь. Но чтобы я тебя слышал.

Я запеваю, старательно фальшивя: «Из-за острова, на стрежень, на простор речной волны…» Этот, спереди, терпит. Крыть ему нечем. Сам напросился. Но слов дальше я не знаю и потому замолкаю. Спрашиваю:

– Ну, как?

– Хреново. Слушай, мне тут слева какой-то свет мерещится. Может, посмотришь?

– Слева и спереди?

– Нет. У меня за плечом. За левым. Сверху.

Нет там ничего. Ни отблеска, ни луча. За минувшие часы я уже настолько привыкла к тьме, что, если бы обнаружила хоть намек на отсвет, давно бы сказала.

– Пусто. Темно.

– А руку туда протянуть можешь?

– А как? Во-первых, тут переборка, во-вторых, у меня левая рука прижата, а правая не дотянется. Проверяла.

– До чего не дотянется?

– До чего угодно.

В моем деле главное – не дергаться. Анальгетик анальгетиком, а любые резкие движения тревожат сломанное ребро. Или у меня два ребра сломано? Не знаю. Догадываюсь только, что одно сломано точно. И вертеться в кресле ужом, как этот, я просто не могу.

Пауза. Недлинная. Он говорит:

– Что такое «рыбалка» знаешь? Хотя откуда тебе…

– Это почему? Даже обидно.