Флорентийский монстр - Дуглас Престон

— На месте, где сожгли Савонаролу. Там есть мемориальная доска.

Молчание.

— Мы не знаем этого места. Встретимся лучше у входа в палаццо Веккьо.

Я позвонил Кристине.

— Боюсь, что сегодня утром не смогу принести тебе кофе.

Я добрался раньше времени и прохаживался по площади, лихорадочно соображая. Будучи американцем, писателем и журналистом, я всегда радовался и гордился сознанием своей неуязвимости. Что они могут мне сделать? Сейчас я не чувствовал себя таким уж неприкосновенным.

В назначенное время я увидел двоих, проталкивающихся сквозь толпу туристов. Одеты они были небрежно: в джинсы, синие туфли, с козырьками на стриженых головах. Они были in borghese — в штатском, но я и за сотню ярдов различил бы в них копов.

Я подошел:

— Я Дуглас Престон.

Двое детективов провели меня в палаццо Веккьо, где внутри великолепного двора времен Ренессанса в окружении фресок Вазари вручили мне легальный вызов на допрос к государственному обвинителю Перуджи Джулиано Миньини. Детективы вежливо объяснили, что неявка была бы серьезным преступлением: им бы выпала неприятная обязанность доставить меня силой.

— Подпишитесь здесь, что получили повестку и поняли, что в ней сказано и к какому времени вам явиться.

— Вы так и не сказали мне, о чем речь.

— Вы узнаете завтра в Перудже.

— Скажите, по крайней мере, это из-за Флорентийского Монстра? — спросил я.

— Браво, — сказал детектив. — Теперь подпишите.

Я позвонил Специ. Он был глубоко поражен и озабочен.

— Никак не думал, что они выступят против тебя, — сказал он. — Поезжай в Перуджу и отвечай на вопросы. Говори только о том, о чем будут спрашивать, и не более. И ради бога не лги.

Глава 46

На следующий день я с Кристиной и двумя детьми поехал в Перуджу, мимо Тразименского озера. Перуджа — красивый старинный городок, стоит на неправильной формы скалистом холме в верховьях Тибра и окружен уцелевшими оборонительными стенами. Перуджа долго была образовательным центром Италии, славилась множеством школ и университетов, некоторым из них насчитывается уже пятьсот лет. Кристина рассчитывала полюбоваться с детьми городом и пообедать, пока меня допрашивают. Я считал, что все это дело с допросом — блеф, грубая попытка меня запугать. Я не сделал ничего дурного, не нарушал законов. Я журналист и писатель. Италия — цивилизованная страна. Во всяком случае так я твердил себе всю дорогу.

Прокуратура, где работал государственный обвинитель, оказалось современным зданием из белого туфа прямо за городской стеной. Меня препроводили в приятную комнату на верхнем этаже. За окнами был прекрасный умбрийский пейзаж, туманный и зеленый, в ореоле дождевых капель. Я оделся щеголевато и под мышкой, как надежду и опору, держал свернутую копию «Интернешнл гералд трибюн».

В комнате находились пять человек. Я спросил, как их зовут, и записал имена. Здесь был один из вызвавших меня детективов, капитан Кастелли, одетый по столь важному случаю в черную спортивную куртку и черную же рубашку, застегнутую до ворота. Волосы он щедро умастил гелем. Был еще маленький, чрезвычайно подтянутый капитан полиции по имени Мора, явно стремившийся произвести хорошее впечатление на государственного обвинителя. Была еще светловолосая женщина, по моей просьбе записавшая в мой блокнот имя прописью. Его еще предстояло расшифровать. Стенографистка сидела за компьютером.

За столом восседал сам государственный обвинитель Перуджи, судья Джулиано Миньини. Невысокий, средних лет, он следил за собой, был тщательно выбрит и надушен. На нем был темно-синий костюм, и держался он как хорошо воспитанный итальянец, с большим чувством собственного достоинства. Двигался плавно и точно, говорил сдержанным приятным голосом. Удостоив меня звания «дотторе» — в Италии это наиболее почтительное обращение, он обращался ко мне с изысканной любезностью, используя форму третьего лица. Я, как он объяснил, имею право на переводчика, но отыскать его — дело не на один час, и это без надобности задержит меня. На его взгляд, я свободно владею итальянским. Я спросил, нужен ли мне адвокат, и он ответил — нет, хотя, конечно, это мое право, но нужды в нем нет, ведь они просто хотят задать мне несколько обычных вопросов.

Я уже решил не ссылаться на журналистские привилегии. Одно дело сражаться за свои права на родине, но попадать в иностранную тюрьму — совсем другое дело.

Вопросы его были деликатными и задавались с некоторым равнодушием. Секретарь печатала вопросы и мои ответы на компьютере. Иной раз Миньини перефразировал мой ответ на лучший итальянский, тщательно удостоверяясь, именно ли это я имел в виду. Поначалу он почти не смотрел на меня, опустив глаза на бумаги и порой заглядывая за плечо секретаря, чтобы проверить, что она записала.

По окончании допроса мне отказались выдать и протокол допроса, и копию «заявления», которую потребовали подписать. Мой пересказ допроса приводится здесь по заметкам, которые я набросал сразу после допроса, и по более подробному отчету, написанному по памяти два дня спустя.

Миньини задавал много вопросов о Специ и с уважительным интересом выслушивал ответы. Его интересовали наши теории относительно дела Монстра. Он подробно расспросил меня об одном из адвокатов Специ, Алессандро Траверси. Известно ли мне, кто он? Обсуждал ли когда-нибудь Специ с Траверси стратегию защиты? В последнем пункте он был особенно настойчив, глубоко вникая во все, что мне было известно о защите Специ. Я правдиво заявил о своем неведении. Он зачел список имен и спросил, знакомы ли они мне. Большая часть была мне незнакома, другие — Каламандреи, Паччани и Заккария — я узнал.

За такими вопросами прошел час, и я приободрился. Я даже начал надеяться, что успею пообедать с женой и детьми.

Тогда Миньини спросил меня, слышал ли я имя Антонио Винчи, и меня пробрал легкий озноб. Да, сказал я, это имя мне знакомо. Откуда, и что мне о нем известно? Я сказал, что мы брали у него интервью, и, отвечая на дальнейшие вопросы, описал, при каких обстоятельствах. Вопросы коснулись пистолета Монстра. Упоминал ли о нем Специ? Каковы были его версии? Я сказал, что, по его мнению, пистолет всегда оставался в кругу сардов и что один из них стал Монстром.

С этой минуты Миньини расстался с мягкими интонациями, и в его голосе прорезался гнев.

— Вы говорите, что вы со Специ настаиваете на этом убеждении, несмотря на то что сардинский след был закрыт судьей Ротеллой в 1988 году и сарды официально очищены от подозрений в связи с этим делом?

— Да, — сказал я, — мы оба придерживаемся этого убеждения.

Миньини перешел к вопросам о нашем визите на виллу. Теперь он заговорил мрачным обвиняющим тоном. Что мы там делали? О чем говорили? Все ли время я мог видеть Специ и Заккарию? Были ли мгновенья, когда я хотя бы ненадолго терял их из вида? Заходил ли разговор о пистолете? О коробках с патронами? Поворачивался ли я спиной к Специ? Как далеко мы стояли друг от друга при разговоре? Видели ли там кого-либо еще? Что было сказано? Что делал там Заккария? Какую роль он играл? Высказывал ли он желание получить назначение на пост государственного обвинителя?

Я отвечал по возможности правдиво, стараясь подавить губительную привычку вдаваться в подробные объяснения.

— Зачем вы туда ездили? — спросил наконец Миньини.

Я сказал, что участок открыт для публики и мы были там в роли журналистов.

Едва я произнес слово «журналист», Минтини громко перебил меня, не дав закончить. Он разразился гневной речью, что свобода прессы здесь ни при чем, что мы вправе публиковать все, что нам вздумается, и ему наплевать, что мы напишем, но «это, — сказал он, — уголовное дело».

Я сказал, что в том-то и дело, ведь мы журналисты…

Он снова перебил меня, утопив в словах о том, что свобода печати не имеет отношения к его расследованию и мне не следует больше на нее ссылаться. Он язвительно спросил, не значит ли то, что если мы со Специ журналисты, то не можем быть преступниками? У меня сложилось впечатление, что он боится, как бы слова о свободе слова и журналистских привилегиях не попали в протокол допроса.

Меня прошиб пот. Государственный обвинитель снова и снова повторял те же вопросы, в разном порядке и разными словами. Лицо его наливалось и багровело от злобы. Он то и дело приказывал секретарше перечитать предыдущие ответы.

— Вы говорили так, а теперь говорите иначе? Где же правда? Где же правда, доктор Престон? Где правда?

Я начал спотыкаться на словах. Если уж говорить о правде, я далеко не свободно владею итальянским, тем более судебной и криминальной терминологией. Я со все большим отчаянием слышал свой заикающийся неуверенный голос — голос лжеца.

Миньини язвительно спросил, помню ли я последний звонок Специ по телефону 18 февраля. Я, смешавшись, не мог вспомнить точной даты, ведь мы разговаривали с ним почти каждый день.