Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит - Эшли С. Форд

огромная разница между молчанием, когда нечего сказать, и молчанием, потому что у тебя нет сил говорить.

Я не успела покинуть машину Трента, как меня охватила нервозность. Роняла четвертаки, останавливалась, проверяла, все ли на месте, и снова роняла мелочь. Как будто моя сила воли вылетела из окна где-то по дороге. Это казалось неправильным. Это было неожиданно. Я все еще боялась, у меня до сих пор оставались вопросы, и я не была уверена, что смогу выбраться из машины со всем необходимым. Трент подался вперед и положил свою крепкую руку на мою. Я посмотрела на него, и он улыбнулся.

— Все будет хорошо. Ты долго этого ждала. Передай ему привет.

И снова мое сердце замерло. Я положила все четвертаки в карман и наконец вышла из машины. По дороге к двери у меня сдавило грудь, но я не забывала глубоко дышать. Зал ожидания был полон посетителей, постукивающих ногами. Стулья походили на дешевую пластиковую мебель Fisher-Price, которая передается по наследству в семьях рабочего класса. Как только ваши двоюродные сестры становятся слишком большими — та-дам! Вы тут же наследуете детскую мебель, идеальную для игр и позволяющую не портить хороший стол матери во время еды. Их сине-серая расцветка казалась мне грязной.

Два сотрудника в регистрационной будке занимались работой, рассчитанной явно больше чем на двоих, и понимали это. Не создавай проблем, и все будет хорошо. Я повторяла про себя приободряющие слова, уже казавшиеся недостаточными, и меня мучило чувство вины. Я была уверена, что совершу какой-нибудь поступок, который испортит жизнь мне и моему отцу. Запихивая сумку в шкафчик, обошедшийся мне в четыре четвертака, я несколько раз перепроверила, не забыла ли я удостоверение личности. Не забыла. Но проверила еще раз.

В длинной очереди, где нужно было внести свое имя в список ожидания, одна женщина рассердилась на сотрудников. Она взяла с собой мобильный телефон, что строго запрещалось. Телефон нельзя было проносить не только в комнату для свиданий, а и вообще в учреждение. Женщине пришлось вернуться к машине, оставить там телефон и снова занять очередь. Только тогда я заметила развешанные по всему залу таблички.

«Сотовые телефоны запрещены!»

«Оставляйте свои сотовые телефоны в машине!»

«Вас могут попросить покинуть помещение, если у вас обнаружат сотовый телефон!»

Мои пальцы дернулись к мобильному телефону, который я забыла выключить в кармане. Я молилась, чтобы он не зазвонил, когда я собиралась назвать сотрудникам свое имя и имя отца. Я быстро ответила на все вопросы, а потом помчалась обратно к шкафчику, чтобы спрятать телефон. Конечно, можно было выйти на парковку, но вдруг там не оказалось бы Трента, а я могла бы пропустить тот момент, когда назовут мое имя. Мне даже пришло в голову закопать его в гравии в стороне от тротуара, а потом выкопать, когда визит будет закончен. Но потом я просто сидела и гадала, станут ли обыскивать шкафчики, пока я буду разговаривать с отцом; не заставят ли меня выйти во время разговора, потому что я слишком поздно заметила таблички про мобильные телефоны. Я представила, как меня хватают офицеры и тащат прочь от отца. Я понимала, что слишком драматизирую, но не могла избавиться от этой мысленной картины. А потом в сознании всплыла другая картина — мой отец сражается с ними с горящими глазами и цедит сквозь зубы: «А ну уберите руки от моей дочери!»

Думая об этом, я ощущала беспокойство, гордость и осознание защищенности. Несмотря на все поступки моего отца, мне все еще хотелось, чтобы он называл меня своей дочерью. Защищал меня. Для всего мира он был плохим человеком. Для меня же он был отцом, совершившим плохой поступок. Я пыталась понять, что значит любить человека, совершившего такой плохой поступок, но я любила его. И этого было достаточно, чтобы прийти и сказать ему это в лицо.

Будучи не в силах сидеть на месте, я принялась шагать. И считать в обратном порядке от ста. Я так сильно теребила одежду, что мне казалось, что меня должны проверить на наличие блох, прежде чем пускать внутрь. Когда назвали фамилию моего отца и мою, я аж подпрыгнула. Наступило время идти на свидание. Я прошла через досмотр и металлоискатель. Затем женщина-офицер спросила мужчину-офицера, можно ли мне оставить повязку на голову. Мужчина покачал головой. Женщина сказала, что я должна вернуться, положить повязку в шкафчик и снова встать в очередь. Я сняла повязку и протянула ей.

— Да выбросьте вы ее.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Она посмотрела на меня как на сумасшедшую и выбросила повязку в мусорное ведро у своих ног. В тот момент мне было все равно, что подумает отец о том, как я выгляжу. Я хотела, чтобы он меня увидел. Женщина протянула мне пластиковый поднос для обуви, ремня и четвертаков, а затем открыла большую тяжелую дверь. Я прошла через нее, надела ремень и обувь. Пока я забирала последние вещи с подноса, передо мной открылась вторая большая дверь. Задержав дыхание, я шагнула внутрь.

В зале я оглядела кучу столов в поисках отца. Раньше я долго разглядывала те несколько фотографий, что у меня были, чтобы узнать его где угодно. Я больше не была той маленькой девочкой, что сидела на кровати бабушки и не знала, кто ее папа. Лицо его отпечаталось в моем мозгу, как мое собственное.

Один из офицеров попросил меня заполнить журнал регистрации. Я написала свое имя, едва не выронив ручку. Руки мои дрожали. Обернувшись, я увидела, что мой отец уже встает.

Из глаз у меня полились слезы. Первым моим побуждением было подбежать к нему, но мне хватало ума понять, что бегать по комнате свиданий — это не то, чего ожидают от посетителей в первую очередь. Я размеренно, хотя и нетерпеливо, подошла к нему. Он развел руки и улыбнулся. И тогда я бросилась вперед. Правой щекой я прислонилась к его груди. Он крепко сжал меня и поцеловал в макушку, а потом в лоб. Он узнал меня. Он прошептал мне на ухо:

— Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…

Это был его голос. Глубокий и искренний. Теперь мне стало понятно, почему я так любила разговаривать с дядей Кларенсом, его братом. Их голоса звучали почти одинаково.

— Я тоже люблю тебя, папа.

Перед поездкой я решила, что буду называть его «отцом», потому что я же не ребенок. Я была взрослой женщиной, а, по моему убеждению, взрослые женщины не называли своих отцов