Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит - Эшли С. Форд

глаза расширяются от боли и страха. Внешность матери я знала, как большинство людей: как тыльную сторону своих ладоней, которые иногда еще удивляли меня шрамами и родинками и которых, как я могла поклясться, я никогда раньше там не видела.

Другие на моем месте легко пришли бы к выводу, что моя мать ждала так долго, потому что не хотела пропускать работу, или, возможно, не могла себе это позволить. Может, у нее не было медицинской страховки и она боялась счетов из больницы, тем более что опасения могли оказаться ложными. Этого все равно недостаточно, чтобы не обращаться в больницу, но понять подобное легко, особенно тем, кто и сам находится (или находился раньше) в аналогичной ситуации. Легче всего понять, почему человек избегает врачей, — допустить, что он не может себе такое позволить. Далее следует недоверие к врачам. Я происхожу из среды, в которой не принято было бежать в больницу по каждому пустяку и даже в серьезных случаях люди предпочитали дожидаться, пока «пройдет само». Во многом это было связано с деньгами. С моей матерью дело обстояло иначе. У нее была возможность взять больничный, и она имела хорошую страховку. Если бы она не получила помощь вовремя из-за указанных выше причин, я бы, возможно, меньше злилась. А может, и нет. Когда речь шла о моей матери, мне требовалось не так уж и много, чтобы преисполниться яростным, самодовольным гневом. И когда я понимала, что это за гнев, я обычно без труда находила способы обвинить ее и в этом.

Когда я училась в третьем классе, один мальчик из моего класса пропустил несколько дней из-за лопнувшего на перемене аппендикса. Мы с ним держались вместе на игровой площадке, потому что отказывались тратить драгоценные перемены на игру с мальчишками, которые всякий раз толкали тебя, когда ты выигрывал, или с девочками, которые толкали тебя всякий раз, когда ты слишком часто спотыкалась о резинку. Мы с ним облюбовали качели. Едва услышав звонок, разрешавший нам играть, мы мчались прямо к качелям, плюхались на них и начинали изо всех сил размахивать ногами и упрашивать одноклассников хотя бы разок толкнуть нас для разгона. Вторым самым любимым моим трюком было раскачаться так высоко, чтобы цепи давали слабину, когда я возносилась вверх, и крепко натягивались, когда я падала обратно. Я усердно подавалась всем телом взад и вперед, контролируя натяжение. Но больше всего мне нравилось достигать самой верхней точки и спрыгивать с качелей, словно парашютист с самолета. Всего можно было совершить не более трех таких прыжков, прежде чем к нам подходил кто-то из учителей, считавших, что это небезопасно, но в тот день мой товарищ по качелям спрыгнул всего лишь один раз. Едва коснувшись земли, он закричал так, как будто внутри у него все порвалось.

Единственный учитель-мужчина на игровой площадке подхватил его на руки и побежал к школьной медсестре. Остальные стояли вокруг и гадали, что случилось. Взрослые, как обычно, ничего нам не сказали. Одна учительница подошла к столпившимся вокруг этого места детям и просвистела в свисток.

— Вы только зря тратите время! — крикнула она. — Он не вернется. Идите играйте.

Я ушла с качелей. Теперь рядом с ними постоянно стояла учительница со свистком, останавливая тех, кто раскачивался слишком высоко или, по ее мнению, собирался спрыгнуть. Я пошла на ту часть площадки, что предназначалась для детей постарше, где могла побыть одна. Там стояли брусья, на которых я любила висеть и мечтать. Мама говорила, что мой папа делал то же самое — он обожал ходить в парки и на детские площадки, лежать в траве и мечтать. Я попыталась вообразить, как он лежит рядом со мной, но его образ было трудно представить в реальности. Я не знала, каково это — лежать рядом с отцом на траве или где-либо еще. Тем не менее я попыталась вызвать в памяти ложное воспоминание. Мои попытки прервал голос учителя, который отнес мальчика к медсестре, говорившего с другим учителем. Он сказал, что медсестра позвонила в службу 911. Учитель даже немного шмыгнул носом и спросил свою коллегу:

— Вы слышали, как он кричал?

— Нет, — покачала она головой.

— А я до сих пор слышу. Что вообще заставляет ребенка так кричать?

Моя мать не позвонила в службу 911. Она не попросила о помощи и продолжала ходить на работу, в то время как кусочки ее аппендикса уплывали в те части тела, откуда врачи никогда не смогли бы их извлечь. Она поступила так из-за страха. Из-за страха перед больницами? Нет. Из-за страха перед врачами? Не совсем. Мать боялась, что боль, пронизывающая всю середину ее тела, была признаком чего-то другого, чего-то более зловещего, чем инфекция. Демон болезни собирался воплотить в жизнь ее самый страшный кошмар: потерю детей. Моя мать боялась, попав в больницу, узнать, что умирает, а ее дети остаются одни.

Остаются сиротами.

Это был второй из ее постоянных ужасных страхов. Первый, конечно, заключался в том, что кто-то из детей умрет раньше ее. Этот страх я понимала. Я и сама часто просыпалась посреди ночи, обливаясь потом от кошмаров, в которых умирали мои братья и сестры. Когда я жила дома и мне снились эти кошмары, я находила Никки или Джориана и ложилась рядом с ними. Я смотрела, как они дышат, и их вид успокаивал тревогу, отдававшуюся в моей груди глухими стуками. Потом, когда я уже жила отдельно, страх обернулся постоянными телефонными звонками, на которые любой из них отвечал: «Черт возьми, Эшли» — и тут же вешал трубку, а мне только того и нужно было, чтобы спокойно вернуться в постель. У матери был похожий страх, хотя, возможно, и более сильный. Этот всепоглощающий страх едва не стоил ей жизни, а меня чуть не сделал сиротой из ее кошмаров. Да, я была зла.

К тому времени, когда мать признала необходимость лечения, ее кровь уже кишела бактериями. Что является проявлением сепсиса, как сообщил мне Интернет. Заражения крови. Обычно люди, пережившие сепсис, остаются едва ли не полными инвалидами. Я знаю только одного человека, пережившего сепсис, и он утверждал, что одна только рвота почти свела его с ума от боли. А мама продолжала ходить на работу. Так всегда действовал ее страх. Он оживлял ее. Когда у нее почти не оставалось стимулов двигаться дальше, ее подталкивал страх осуждения, страх позора или страх признания того, что с ее телом или разумом что-то непоправимо, фатально не так. В некоторых случаях он