Флибустьеры - Хосе Рисаль

Паулита недоверчиво улыбалась и качала головой.

— Мечты, мечты! — вздохнула она. — А я вот слыхала, что у нас много врагов… И тетушка Торина говорит, что в нашей стране всегда будут рабы.

— Тетушка твоя просто глупа, она не мыслит себе жизни без рабов. Да, у нас есть враги, борьба неминуема, но мы победим. Пусть старый режим из обломков своей твердыни воздвигнет баррикады — с песнью свободы на устах мы их одолеем, вдохновленные блеском ваших глаз, вашими рукоплесканиями. Впрочем, не тревожься, борьба будет мирная. А вы должны поощрять нас к наукам, поддерживать в нас высокие стремления, вселять стойкость и отвагу, суля в награду свою любовь…

Паулита загадочно улыбалась, в раздумье глядя на реку и похлопывая себя веером по щечкам.

— А если вас ждет неудача? — рассеянно спросила она.

От этих слов сердце юноши сжалось, он пристально посмотрел в глаза любимой и нежно взял ее руку.

— Если нас ждет неудача… — медленно произнес он и на миг умолк, потом решительно сказал: — Слушай, Паулита, ты знаешь, как я тебя люблю, как преклоняюсь пред тобой. Когда ты глядишь на меня, когда я замечаю в твоих глазах искорку нежности, я чувствую себя другим человеком… И если нас постигнет неудача, я все равно буду мечтать о тебе, мечтать об ином блеске в твоих глазах — я почту за счастье умереть, чтобы в них засияла гордость, чтобы на могиле моей ты могла сказать всему миру: «Мой возлюбленный отдал жизнь за свободу родины!»

— Пора домой, девочка, не то простудишься! — раздался визгливый голос доньи Викторины, вернувший их к действительности. Надо было ехать домой, дамы любезно пригласили Исагани сесть в экипаж, юноша не заставил себя упрашивать. Экипаж принадлежал Паулите, поэтому ее подруга и донья Викторина заняли места сзади, предоставив переднее сиденье влюбленным.

Он ехал с ней в одном экипаже, сидел рядом, вдыхал аромат ее духов, касался ее шелкового платья, глядел на нее, погруженную в задумчивость, озаренную сиянием луны, которая и самым будничным предметам сообщает идеальную красоту. Исагани и не мечтал о таком счастье!

Какими жалкими казались ему пешеходы, которые одиноко спешили домой и робко сторонились, чтобы пропустить быстро мчавшийся экипаж! Во все время пути вдоль берега по бульвару Сабана, по мосту Испании юноша не видел ничего, кроме нежного профиля с изящно зачесанными волосами, гибкой шейки, утопавшей в прозрачной пинье. Бриллиант на мочке крошечного уха Паулиты мерцал, как звезда в серебристых облаках. Будто издалека, Исагани слышал, что его спрашивают о доне Тибурсио де Эспаданья, говорят о Хуанито Пелаэсе, но слова спутниц доносились до него как отзвуки дальних колоколов, как неясные голоса, которые слышишь сквозь сон.

Когда экипаж въехал на площадь Санта-Крус, дамам пришлось напомнить Исагани, что он уже у своего дома.

XXV

Смех и слезы

В этот вечер зала «Первоклассной китайской панситерии» имела необычный вид.

Четырнадцать юношей с крупнейших островов архипелага — среди них и чистокровные индейцы (если таковые существуют), и испанец с Полуострова — собрались здесь, дабы, по совету отца Ирене, отпраздновать решение об Академии испанского языка. Они заняли все столики, приказали поярче осветить залу и прилепили на стене рядом с китайскими пейзажами и какемоно полосу бумаги с такой надписью: «Слава в вышних хитроумному Кустодио, и на земле пансит человекам доброй воли»[157].

В стране, где всякую шутку надо прятать под маской серьезности, где ничтожества взлетают вверх, как шары, наполненные дымом или нагретым воздухом, где глубокое, искреннее чувство только ранит сердце и приносит беду, этот способ чествовать знаменитого дона Кустодио и его блестящую идею был, пожалуй, наилучшим. Обманутые отвечали на коварство взрывом хохота, на пилюлю, поднесенную властями, — блюдом пансита, и не только этим!

Они смеялись, шутили, но веселье было натянутым, в голосах дрожало негодование, глаза сверкали недобрым огоньком, а у некоторых даже поблескивали слезы. И все же эти юноши были несправедливы! Не впервые такая участь постигала самые прекрасные замыслы, не впервые надежды мечтателей обманывали пышными словами и ничтожными делами. О, у дона Кустодио было много, очень много предшественников!

Посреди залы, под красными фонарями, стояли четыре круглых стола с деревянными круглыми табуретками. На каждом столе — четыре цветные тарелочки, на которых лежало по четыре пирожных, и четыре красные фарфоровые чашечки для чая. Возле каждого прибора красовались бутылка вина и два сверкающих хрустальных бокала.

Сандоваль, которому все здесь было в новинку, ходил по зале, рассматривал картинки на стенах, пробовал пирожные, перечитывал меню. Остальные обсуждали последние новости: французскую оперетту и загадочную болезнь Симоуна, который, по словам одних, был кем-то ранен на улице, а по словам других, пытался покончить с собой. И то и другое выглядело вполне правдоподобно, и догадкам не было конца. Тадео, ссылаясь на верные источники, утверждал, что на Симоуна напал какой-то незнакомец на старой площади Бивак; причиной нападения была месть; потому-де Симоун и отказался дать какие-либо объяснения. Тут заговорили о случаях тайной мести и, естественно, о кознях монахов: каждый вспоминал деяния священника своего прихода.

Одну из стен залы украшало четверостишие, написанное крупными черными буквами:

Хозяин с глубоким почтениемПросит гостейНе бросать бумажек и костейНа стулья и на пол его заведения.

— Восхитительное объявление! — воскликнул Сандоваль. — Не иначе как одобрено жандармами! А стихи-то, стихи! Настоящий дон Тибурсио — две ноги, одна короче другой, а по бокам два костыля! Увидит эти стихи Исагани — преподнесет своей будущей тетушке!

— А вот и я! — раздался в дверях голос.

И сияющий от счастья юноша вошел в залу, а за ним два полуголых китайца с огромными подносами, на которых аппетитно дымились блюда. Послышались веселые приветствия.

Не явился только Хуанито Пелаэс, но было уже поздно, и решили усаживаться. Хуанито, как всегда, опаздывал.

— Надо было вместо него пригласить Басилио, — сказал Тадео. — То-то бы повеселились! Мы бы его подпоили и выведали кой-какие секреты.

— Как? У благоразумного Басилио есть секреты?

— Ого, и еще какие! — ответил Тадео. — Он один знает разгадку некоторых таинственных историй… например, об исчезнувшем мальчике, о монахине…

— Господа, пансит ланг-ланг — это есть суп, по преимуществу! — возгласил Макараиг, — Как вы, Сандоваль, сейчас убедитесь, он состоит из грибов, лангустов или раков, яичной лапши, курятины и бог весть чего еще. Предлагаю в виде десятины поднести дону Кустодио кости, пусть сочинит о них проект!

Речь Макараига встретили дружным хохотом.

— Если бы он только знал…

— Бегом бы примчался! — закончил Сандоваль. — А суп отменный. Как бишь он называется?

— Пансит ланг-ланг, то есть китайский пансит, в отличие от местного, филиппинского.

— Ба, такое и не упомнишь. В честь дона Кустодио предлагаю окрестить его «суп в проекте»!

Новое наименование было принято.

— Господа, — сказал распорядитель банкета Макараиг, — у нас будет еще три блюда! Китайская лумпия из свинины…

— Послать ее отцу Ирене!

— Чепуха! Отец Ирене не прикоснется к свинине, пока не отрежет себе нос, — шепнул юноша из Илоило[158] своему соседу.

— Так пусть отрежет нос!

— Долой нос отца Ирене! — хором прокричали все.

— Господа, почтение к старшим! — с комической важностью возмутился Пексон.

— Третье блюдо — паштет из раков…

— Мы его посвятим монахам, — вставил висаец[159].

— Ибо монахи похожи на раков, — закончил Сандоваль.

— Итак, «паштет из монахов»!

— Из монахов паштет! — хором подхватили все.

— Из всех монахов, кроме одного! — воскликнул Исагани.

— Протестую от имени раков! — пошутил Тадео.

— Господа, почтение к старшим! — с набитым ртом снова прокричал Пексон.

— Четвертое блюдо — пансит с приправами, каковой посвящается правительству и стране!

Все обернулись к Макараигу.

— Еще недавно, господа, — продолжал он, — пансит считали блюдом китайским или японским, но так как ни в Китае, ни в Японии он не известен, надо, по-видимому, считать его блюдом филиппинским, хотя стряпают его и наживаются на нем китайцы. Точь-в-точь такая же история с правительством и с Филиппинами: возможно, филиппинцы тоже китайского происхождения, но в этом пусть уж разбираются премудрые доктора нашей матери-церкви… Все едят и смакуют пансит, да при этом еще морщатся и кривятся. Но ведь то же происходит с Филиппинами и с нашим правительством. Все живут за их счет, все участвуют в пиршестве, а в конце концов оказывается, что нет худшей страны, чем Филиппины, и более никчемного правительства. Итак, посвятим пансит Филиппинам и правительству!