Дьявол - Альфред Нойман

Оливер слегка улыбнулся.

— Вы правы, государь, — отвечал он, — король иногда должен забывать о человечности, которая может ослабить его энергию.

Людовик отвернулся, в замешательстве поводя плечами. Неккер наклонился к его уху.

— Разве молчит ваша совесть, государь, когда вы сами молчите?

Король выпрямился и твердо произнес.

— Я не изверг, Жан, во всяком случае я не всегда бываю им; видишь — я еще раз обдумал это дело. Право же, жизнь моих людей стоит одного жестокого поступка. Ведь и беременная женщина, призвав на помощь, может оказаться опасной. Находясь в Ориллаке, герцогиня будет иметь возможность поднять Арагон, моего брата Карла или же Бургундию. Нет!

Тем временем гроссмейстер быстрым маршем спешил с освободившимися благодаря смерти Арманьяка войсками и тяжелою артиллерией к Карлату. На второй день обстрела крепости герцогиня умерла от преждевременных родов. Убитого горем Немура хотели было уже отправить на юг, когда явился гонец короля с приказом разрешить герцогу присутствовать на торжественных похоронах герцогини. С него сняли оковы и во время церемонии оказывали подобающие его рангу почести.

Король, запечатывая этот приказ, с улыбкой сказал Неккеру:

— Я пытаюсь возвратить деньги, уплаченные за молчание.

Оливер молча кивнул в ответ, Людовик же прибавил:

— Если потребуется, совесть опять заговорит. Я же не должен больше ошибаться.

Немур, безмолвный и величавый в своей скорби, провожал герцогиню до могилы как свободный человек. Он был украшен знаками своего сана и шествовал между гроссмейстером и сенешалем, воздававшим ему почести. Он председательствовал и во время поминального обеда. Затем он молча передал свой меч графу Даммартэну, а герцогскую печать сенешалю; те безмолвно поклонились и вышли. Вслед за этим в комнату вошел в сопровождении десяти служителей Верховного суда промотор[72] в черном платье и надел Немуру на руки цепи.

Он был отвезен сперва в Лион, где Тристан Л’Эрмит, уже ожидавший его, начал первый допрос. Немур, не признавая обвинения, отверг свою подсудность парламенту и требовал суда палаты пэров. Профос, ожидавший такого протеста, прервал допрос и переправил заключенного в парижскую Бастилию. Король создал на этот случай особый суд из семнадцати сеньоров и семнадцати членов парламента, бывших либо личными врагами Немура, либо лицами, вполне покорными желаниям суверена. Бурбон и президент Ле Буланже председательствовали попеременно; Тристан выступил от лица пэров с обвинением в мятеже и оскорблении величества, промотор Верховного суда с обвинением в государственной измене. Процесс, исполненный крючкотворства, продолжался шесть недель. Немур защищался обдуманно и ловко, умно пользуясь гласностью прений. Он признал свое неповиновение приказу о сдаче — проступком осажденного, а не преступлением против его величества. Обвинение же в государственной измене он отверг, зная хорошо, что в данном случае король побоится, обвиняя его, скомпрометировать своего брата, Карла Бургундского, герцога и коннетабля.

Так как суд не решился применить пытку, то генерал-профос отправился в Амбуаз узнать волю короля. Людовик пожелал, чтобы был допрошен Балю и дал свои показания Неккер.

— Припугните Немура, — приказал он, — может быть этого будет достаточно.

Тристан поспешил обратно. Пленника стали допрашивать в камере пыток среди орудий мучений, но Немур оставался при своем показании. Л’Эрмит опять приехал в Амбуаз, и опять король совещался со своими куманьками. Неккера удивляло, что Людовик не жалеет времени на эти совещания и не отдает с обычной своей суровостью приказа приступить к пытке.

— Не хочет ли он меня изловить и усыпить своей кротостью? — спрашивал он себя. И, испытывая короля, он сказал:

— Не остается, государь, ничего иного, как вынудить у него повинную.

Людовик задумчиво взглянул на Оливера.

— Зачем я буду пытать человека, когда я знаю, что я его все равно приговорю? — спросил он и, приблизившись лицом к Неккеру, прибавил шепотом, с улыбкой:

— Ты думал, что теперь после твоих слов я прикажу одеть ему напальный жом или же вогнать гвозди под ногти? Нет, так просто мы не ведем себя, Оливер.

Неккер поник головой.

— Я ли это еще, или это он опять сам? — спросил он себя с беспокойством и решился быть честным по отношению к королю.

— Хорошо, государь, — заметил он, — однако это доказывает, что вы не добиваетесь от него повинной? — Затем он обернулся к профосу: — Раз уж доказано вооруженное сопротивление, Тристан, ведь не трудно будет доказать и мятеж и преступление против его величества, а на основании того требовать от суда смертной казни?

— Так оно и будет! — отвечал профос.

— А тогда, ваше величество, — продолжал Оливер, — отбросим в сторону обвинение в государственной измене. Думается, что в политическом отношении это будет хорошо, и мало изменит конечный результат: ведь у Немура только одна голова.

Герцог Жак Немур от имени суда и короля был оправдан Бурбоном по обвинению в государственной измене, но обвинен за преступление против величества и приговорен к смерти через усечение головы. Просьба осужденного о помиловании, поданная королю на другой день после объявления приговора, была так потрясающа по своей простоте и силе, что президент Ле Буланже, семнадцать членов парламента и пятеро сеньоров победили свой страх перед королем и отдельным заявлением поддержали просьбу Немура.

Тристан со дня на день ожидал подписи короля, который колебался по неизвестным причинам: на первые напоминания профоса Людовик отвечал уклончиво, а потом резко заявил, что никакой закон не требует от государя подписания вердикта в течение определенного срока; суд-де может запастись терпением.

Так прошло две недели. Немур, палата судей, двор, вся страна ожидали того рокового момента, когда четыре тяжелых, твердых буквы королевского имени «Loys» решат вопрос о жизни и смерти. То, что после первых сорока восьми часов волновало умы, как неправдоподобное, постепенно превращалось в правдоподобное и действительное: король размышляет о помиловании. Он, который обычно утверждал смертные приговоры по делам политическим в течение часа, теперь в течение целых двух недель все еще не выразил своей воли. Уж не хочет ли король даровать помилование?

Казалось, Людовик не замечал удивления и ожидания страны. Он взял к себе документы, никому их не показывал и ни с кем, даже с Оливером, не говорил о них. Неккер же, следуя внутреннему голосу, не спрашивал его и не навязывал своих советов. Но однажды перед сном, когда король вспомнил, по обыкновению, об Анне, он спросил его:

— Вы хотите ее видеть, государь?

Людовик остановился.

— Ты, кажется, хочешь меня отблагодарить, Оливер? — спросил он. — Уже сейчас?

— Не думаю, государь, чтобы вас можно было подкупить, — возразил Неккер серьезно. — Ведь меня тоже нельзя.

Они пошли к Анне после того, как Оливер снял на один час караулы, стоявшие на их пути. Она сидела в кресле, одетая, с нежным румянцем на щеках, с блестящими, но мутными глазами. Лицо ее казалось свежим, но руки были желтые и прозрачные. Она улыбалась, но Людовик оставался грустным. Произнеся несколько приветливых слов, он спросил о ее самочувствии и выслушал ее успокоительные ответы. Он помолчал, едва заметно поведя плечами, потом тихо произнес:

— Вы нарумянились для меня, сударыня. Это говорит о вашей доброте. А может быть это по твоему приказанию, Оливер?

Неккер взглянул на него и, не колеблясь, сказал «да».

Анна слабо улыбнулась.

— Жаль, что вы это замечаете, государь, — сказала она.

Людовик поник головой.

— Это касается не меня, а моей совести, — возразил он сдержанно, — и потому я не позволю себя подкупить.

Он поднял глаза на Оливера и взволнованно продолжал:

— Я не хорош, не хорош, брат, а когда я утомлен или вял, я ищу поддержки у тебя. А иногда ты и сам призываешь меня к бодрствованию.

Неккер улыбнулся многозначительно.

— Иногда я должен вас будить, государь, чтобы самому не быть утомленным или вялым, — он понизил голос. — Если бы мы оба заснули, то ни один из нас не мог бы поддержать другого. — Тут он заговорил еще тише. — В самом деле, мы не хороши еще и потому, что любим пококетничать с нашей совестью, государь, и порисоваться перед ней. А это дешевка.

Король покраснел и так стиснул пальцы, что они захрустели.

— Ты честный друг, — сказал он с запинкой, — ты бодрствуешь. Ты меня не выпускаешь из рук. Я всего этого не знал и только теперь понял. Я разыгрывал перед самим собою все, что угодно, даже близость к евангельскому духу. Меня знают, как хорошего комедианта. Но в этом отношении я сам себя недооценил, а это со мной случается редко. Я находил в этом удовольствие, теперь же я вижу себя без маски, без белил и румян. Ты часто бываешь жесток и загадочен, брат!