Дьявол - Альфред Нойман

«Для чего мне все это нужно?» — спросил он сам себя, и еще спросил: «Кто же здесь Оливер?» — И снова покачал головой. Ему не хотелось теперь быть королем; ему не хотелось теперь быть Неккером. Хорошо бы уйти в сон, в смерть, в ничто; но как трудно достижимо и одно, и другое, и третье! Ле Мовэ! Нечистый! Ведь не без причины люди дали ему такое имя. А дух Нечистого всегда бодрствует, всегда начеку; и он вечен. Что делать? Молиться? В каждом углу и над каждой дверью висят распятья. Но молиться иной раз так же трудно, как уснуть или умереть. О чем мне молиться, и кто меня услышит? Кто вопрошает, тот уже не может молиться. Бог — это извечное отрицание всяких вопросов, всяких сомнений. Вот что помогло бы: побыть немного с хорошим человеком. Анна была хорошая. Это было, но прошло… А кто виноват? Побыть с детьми — вот бы хорошо! Но в этой каменной гробнице, именуемой дворцом, нет детей.

На секунду Оливеру под влиянием усталости захотелось было увидеть добродушную, полнокровную физиономию Жана де Бона и услышать его вкусный хохот. Оливер даже повернулся, чтоб пойти искать его. Но тут же загнал внутрь душевную свою муку и сам захохотал над собой, заткнув уши, чтобы не слышать отвратительного эха, и быстро побежал к себе в горенку. От постели, от книг, от веселого и жаркого огонька свечки веяло спокойствием; и ему стало легче. Он не разделся.

Он раскрыл любимого своего Лукана[70] и стал читать прозрачные, холодные, слегка стеклянные строфы «Фарсалии».

Полчаса спустя он услышал, что к двери его приближаются шаги, широкие, твердые шаги Даниеля Барта. Оливер отодвинул от себя книгу. Он не удивился позднему приходу, он не волновался. «Еще не раз меня сегодня ночью потревожат, на то я здесь».

У двери еще не постучали, а он уже крикнул:

— Войди, Даниель!

Барт вошел с озабоченным, заспанным лицом.

— Да, это я, — сказал он, слегка растерявшись.

— Госпожа Неккер желает меня видеть? — спросил Оливер, с равнодушным видом раскрывая фолиант. — Ей лучше, надеюсь.

Он не посмотрел на своего слугу; он ожидал, что тот скажет «нет», что он, быть может, принесет дурную весть. В эту ночь все могло случиться. Но Даниель сказал «да», — сказал отрывисто и сердито. Оливер перелистывал книгу, потом стал читать и, казалось, забыл о присутствии Барта.

— Мейстер, — завопил Барт, — да вы хоть посмотрите на меня, выслушайте, что я вам скажу, ведь я к вам от больного человека и в такой час!

Оливер послушно поднял на него взгляд.

— Ладно, ладно, — сказал он, улыбаясь, — ведь ты сказал, что ей лучше; значит, противоядие помогло.

— Ну да, — недовольно буркнул Даниель, — по крайней мере она уже не бредит. Только вы бы сами лучше посмотрели, она вас требует. Что-то ее мучит. Идемте со мной, мейстер. Идемте сейчас же.

Оливер не тронулся с места.

— У меня сегодня дежурство? — сказал он, колеблясь.

— У вас дежурство? — изумился Барт. — Здесь, в вашей комнате, над книгой! А если бы даже у вас и было дежурство, — разве можете вы отказать госпоже в ее просьбе? И если даже король запретил, а вы бы хотели…

— Король запретил мне покидать эту комнату, — прервал его Оливер.

— Ну, если бы вы только захотели, — закричал Даниель, — вам бы ничто не помешало! Я вам пятнадцать лет служу, мейстер, и я вас знаю! Простите меня, мне стыдно за все, ей-богу…

Он повернулся, чтобы уйти, Неккер вскочил и закричал:

— Черт бы тебя побрал, если я не хочу того, чего ты хочешь, то для чего господь бег дал тебе такой рост и плечи в косую сажень? Боишься что ли, что я сильнее тебя?

Барт смотрел на него, ничего не понимая; потом он широко осклабился, ни слова не говоря, схватил Оливера за плечи так, что у него подогнулись колени, поднял его на руки и унес, как ребенка.

Анна лежала на подушке с желтым, прозрачным лицом. Глаза еще лихорадочно блестели; но тело уже не сотрясалось от жара и озноба. Оливер подошел к ее постели и нащупал пульс.

— Спокойно, спокойно, — неласково сказал он, — ты ведь знаешь его нелепую ревность, Анна. Зачем ты зовешь меня в такой час? Сегодня от него всего можно ожидать.

— Я хорошо знаю, чего можно ждать от него, — сказала она совсем тихо, не спуская глаз с Оливера, — потому-то я и звала тебя, Оливер; ты бы мог быть добрее ко мне, Оливер…

Неккер опустил голову; он ослабел под взглядом ее больших, серых, усталых глаз.

— Он сейчас там, у нее, — прошептала она через некоторое время, и ему показалось (он не глядел на нее), что она говорит откуда-то издалека, что голос ее доносится сквозь стены.

— Да, — пробормотал он. Затем услышал:

— Он… не… сможет… Он меня любит… одну меня…

Оливер мгновенно вскинул на нее взор словно против воли, словно чья-то нежная, сильная рука подняла его за подбородок. И он увидел прежнюю ее улыбку, чарующую улыбку Анны. Тихое сияние исходило от улыбающегося ее лица, и он увидел прежнюю свою любовь, чудесную любовь свою к Анне. Сердце его застучало, и он вскрикнул:

— Кто, Анна?

Или он не крикнул, а лишь в душе его раздался этот крик. Потому что Анна не отвечала; она сказала только:

— Хочешь, чтобы я помогла, Оливер? Я бы могла помочь…

Неккер сжал виски кулаками. — Кому помочь? Кому помочь? — и тут же он крикнул:

— Кому помочь, Анна?

— Королю, а тем самым и тебе, Оливер. Зачем ты спрашиваешь?

«Зачем я спрашиваю, зачем я спрашиваю, — стонала его душа. — Зачем я спрашиваю, когда я знаю. Знаю, и все-таки спрашиваю; Анна, Анна, разве он и я — одно?»

Этого Оливер не произнес вслух, ибо Анна молчала; подбородок ее дрожал, зубы тихо стучали; в глазах ее стояли слезы. Пленительная улыбка ее угасла. — Неккер посмотрел на ее больное лицо.

— Зачем ты это сделала, Анна? — мягко спросил он. Она беспокойно зашевелила руками; ее усталому мозгу трудно было угнаться за его мучительно перескакивающей с предмета на предмет мыслью. Она только чувствовала, что он глубоко растроган, но не могла решить, что несет ей эта растроганность: радость или горе. В эту минуту она не знала даже, зачем человек этот стоит перед ее постелью, и о чем она думала во все прошедшие часы; она устало ответила:

— Я не знаю, о чем ты говоришь, Оливер; я многое сделала в последнее время.

— Зачем ты это… — медленно и печально проговорил он, растроганный наивностью ее признания, — зачем ты отравилась, Анна? Порошок этот, принятый в большой дозе, — очень опасный яд.

Анна покосилась на него и хотела улыбнуться.

— А ты не можешь поверить, Оливер, — я тебя об этом прошу, — что я просто заболела, как может заболеть всякий человек?

Неккер покачал головой и провел рукой по ее влажному лбу.

— Нет, — сказал он, — склянка с флорентийским порошком носит явные следы чьей-то неопытной руки, не говоря уже о ряде других признаков. Нет, не могу поверить, Анна; не хочу обманывать и утешать себя.

Анна слегка подняла голову и глядела мимо него широко раскрытыми глазами.

— Видишь ли, Оливер, — заговорила она, — я не хотела, чтобы твоя и без того тяжелая жизнь стала еще тяжелей. Я не хотела, чтобы ты, и он, и государство споткнулись о меня. Вот почему я это сделала; и потом… от твоей руки мне это было бы тяжелее… лучше я сама.

Она слегка подняла брови, и губы ее стали еще тоньше. На лице ее Оливер читал иронию и сознание какого-то превосходства. Это смущало и трогало его; ведь он стал бесчувственным совсем еще недавно.

— Может быть, этого и не потребовалось бы, Анна, — стал он отступать, — может, мне и не пришлось бы этого делать.

Она оборвала его коротким, строгим движением руки.

— Это непременно потребовалось бы, и ты бы сделал это, Оливер, — сказала она почти резко. — Потому что расстояние, отделяющее его от меня, он всегда может преодолеть, а против болезни он бессилен!

— Что же из этого? — настаивал Оливер, и ему сладко было отдаться собственной слабости. — Анна, все было бы по-другому, если бы это сделал я. Я слегка исправил бы ошибку судьбы, как это я часто уже делал; и это мое вмешательство в ход событий было бы строго рассчитано и ограниченно, — ровно настолько, чтобы помочь ему…

— Кому — ему? — перебила она. Оливер, очень взволнованный, предчувствовал, что будет дальше; и все же плыл по течению, отдаваясь слабости. Или то не была слабость? Он быстро ответил, он замкнул тот странный круг, в который попали их потрясенные души:

— Королю, а тем самым и мне, Анна.

Он смотрел на нее, ожидая, что она спросит: разве ты и он одно? — но она привстала на постели, взгляд ее цеплялся за него, — в нем трепетали мольба, надежда!

— Оливер, Оливер, какое мне дело до короля! — вскричала Анна.

Он глядел на нее, и напряжение этого последнего часа рассеивалось; последние нити, связывающие их, разорвались в его душе. То, что казалось ему слабостью, было — теперь он знал это — лишь игрой его жестокого к себе и другим духа. Он глядел на нее. Анна испустила слабый крик и упала на подушки, побежденная, погибшая.