Дьявол - Альфред Нойман

— Неужто не придет? — спрашивал он себя, бессильно опуская руки. Он вспомнил прошедшие вечера, счастливые вечера… Он приходил в это же время и знал, твердо знал, что Анна там, наверху, над темными балками потолка. Ему снова нужна была спасительная иллюзия, нужно было хоть на минуту уверить себя, что она, быть может, пришла, что она уже наверху… Он отодвинул панель, он, улыбаясь как дитя, стал медленно, медленно подниматься по витой лестнице; он тихо приподнял портьеру… Наверху было пусто. Здесь царила безжалостная каменная тишина. Все вещи, тона материй, даже самый свет, матово падающий с потолка, стали бездушными, мертвыми. Людовик тупо прислонился к стене, не в силах даже связать воспоминаний о возлюбленной с тем, что его здесь окружало. — Неужто она была здесь когда-нибудь? — спрашивал он себя снова и снова. Все было пусто кругом. Король отступил назад и медленно опустил портьеру. Он спустился по лестнице, тяжело сгибая колени. С потухшим взором запер он потайную дверь и сел в троноподобное свое кресло, которое, казалось, слишком велико было для него. Он сидел, как сидят старики; плечи были опущены, он весь сгорбился, руки болтались между раздвинутыми коленями. Так сидел он, понурив голову, — долго ли, коротко ли — он и сам не знал.

Вдруг мысль, промелькнувшая в мозгу, заставила его сорваться с места. Он сжал кулаки, бросился к бронзовой чаше и поднял молоточек, чтобы вызвать дежурного гвардейца. Но бросил молоточек обратно в кожаную сумку, покачал головой, вылетел из комнаты и понесся вдоль галереи так, что от его факела дождем сыпались искры; у дверей опочивальни он оттолкнул прочь оторопелого гвардейца-шотландца, поспешил в гардеробную и остановился как вкопанный, тяжело дыша, дрожа всем телом, около каморки, в которой обычно спал Оливер, если не ночевал ни у себя дома, ни в комнате короля. Людовик нерешительно взялся за ручку двери. — Неужто и здесь никого нет? Неужто и здесь разочарование? Великий боже! Неужто эта злосчастная ночь жаждет крови! — он закрыл глаза и повернул ручку. Дверь приотворилась. Он услышал ровное дыхание спящего. Он улыбнулся и открыл глаза. Оливер спокойно лежал на узкой железной кровати; руки были закинуты за голову как всегда.

— Нет, нет, нет, — и Людовик тихо затворил дверь, — он не у нее.

Король вернулся в свою опочивальню и только тут ощутил невероятную усталость. Ни одной мысли не было в голове. Он смог уснуть.

На другой вечер предстояло то же самое; пережить то же одиночество и ту же муку. Об этом Людовик не мог и помыслить.

— Останься, останься! — крикнул он, когда Оливер встал, чтобы уйти пораньше. Мейстер снова опустился на табурет; он глядел на короля, Людовик не мог уже больше бороться с потребностью поговорить об Анне. В течение всего дня он не решался на это, он даже не посылал к ней Жана де Бона. Утром и днем, когда дух его был свеж и мысли ясны, он отлично сознавал, зачем Неккер разъединяет их и почему это нужно. Но сейчас, перед наступлением ужасной ночи, он обессилел и сдался.

В Оливере вспыхнула жалость, и он сказал:

— Продержитесь эти несколько дней, государь.

Людовик смиренно глядел на него.

— Она и сегодня не придет, друг?

— Нет! — сказал Неккер, решительно и серьезно.

Король вскочил и схватил его за плечи.

— Мне бы только увидеть ее, — молил он, — только увидеть!

Оливер покачал головой.

— Если вам так будет легче, государь, — проговорил он, — то скажите себе, что она больна.

Людовика трясло как в лихорадке. Он опирался на руку Неккера.

— Я страдаю, — застонал он. — Оливер, я страдаю!

— Нужно перестрадать, государь, — тихо молвил Неккер. — За ваше страдание я вас люблю.

Он остался на ночь у короля и успокоил его тихими, ласковыми речами. Король смог уснуть.

Реакция наступила в день приезда королевы, когда Шарлотта была уже во дворце и терпеливо дожидалась появления Людовика. Король внезапно и резко приказал Жану де Бону дать понять государыне, что срочные и важные дела требуют его, Людовика, присутствия в Париже и что он покорнейше просит ее завтра же утром возвратиться в свою резиденцию.

— Надеюсь, вы понимаете, сеньор, — спокойно и без тени колебаний обратился Оливер к придворному, — что его величеству было угодно пошутить.

— Я и не думаю шутить! — закричал Людовик и ударил по столу кулаком.

— Я позволю себе вернуться через четверть часа, чтобы еще раз выслушать приказание вашего величества, — ловко нашелся Жан де Бон и быстро вышел из комнаты. Оливер подошел к королю.

— Если вы не шутили, государь, — сказал он холодно, — то это не король приказывал.

Людовик сжал кулаки.

— Король приказывает! — завопил он. — Что же, мне больше не повинуются?

Оливер отступил назад, поклонился.

— Король приказывает, — тихо сказал он, — ему повинуются. Король обрекает на смерть человека, ему повинуются.

Людовик завопил.

— Оливер! Оливер! Нет! Нет!

И снова разбитым голосом прошептал:

— Как я страдаю, друг, как я страдаю!

Неккер склонился к его руке.

— Не король страдает, человек страдает, — сказал он еле слышно. — Помните об этом страдании, когда вы снова почувствуете себя королем.

Наступила тишина.

Возвратился Жан де Бон; он молча стоял и ждал. Людовик раздумчиво глядел на него.

— Мне угодно было пошутить, сеньор, — сказал он наконец.

Наступил вечер. Шарлотта тихо и принужденно беседовала со своими дамами. Непривычная близость Людовика давила ее. Присутствие ее в этих чуждых покоях было для нее тяжелой загадкой. Беседа замерла. Государыня сложила руки и закрыла глаза. Ее лицо, которое, вероятно, было когда-то привлекательным, теперь расплылось и стало грубым. Изборожденный горькими складками, искусственно-увеличенный лоб, согласно давно прошедшей моде середины столетия, массивно и неженственно высился над маленьким плоским носом, над тусклыми, слегка навыкате глазами. Неумеренное употребление косметики, приготовленной на сулеме, испортило кожу лица, горе и годы не поскупились на морщины. Многочисленные роды и сидячий образ жизни лишили тело упругости; она потяжелела и обрюзгла.

Шарлотта тихо вздохнула, печально подняла выбритые, подведенные тонкой черной чертой брови. Одна из фрейлин захотела развеселить государыню, взяла лютню и стала наигрывать мелодию, которую та любила. Шарлотта кивала в такт головой и тихо подпевала… Дверь отворилась. Песня оборвалась. На пороге вырос паж и возгласил:

— Король идет!

Придворные дамы встали. Шарлотта возбужденно и поспешно оправляла тяжелые складки платья; она сидела очень прямо и с горькой улыбкой глядела на дверь. Людовик вошел быстрыми шагами, снял обтрепанную шляпу и небрежно, как бы мимоходом поцеловал ей руку. Одно мгновение они пристально глядели друг на друга. В глазах их отражалось изумление: они показались друг другу бесконечно постаревшими. Короля, по-видимому, оскорбил этот взгляд. Он надменно откинул голову и очень нелюбезно сказал придворным дамам:

— Mesdames, будьте добры оставить меня наедине с ее величеством.

Они ушли с низкими реверансами. Король не спускал глаз с ковра, на котором стояло кресло Шарлотты. Он стиснул губы и громко, тяжко дышал. Он не говорил ничего. Это молчание, эта мука на его лице, этот опущенный взор были так необычны, что государыня совсем растерялась. Колени ее дрожали под тяжелой парчой. Она мучительно закашлялась. Людовик быстро поднял на нее взор и стал рассматривать ее с беспощадной и загадочной доскональностью; взгляд его медленно скользил по ее волосам, глазам, носу, рту, шее, груди; и он остановился на ее животе. Он ничего не говорил, он только сжимал губы. Шарлотта вся горела от стыда. Она не знала, зачем его взгляд раздевает и одновременно уничтожает ее. Она не знала, зачем он так глядит на нее, зачем он оскорбляет ее тело, которое ведь ему уже не принадлежит. Она больше не могла этого вынести, она подняла плечи беспомощным девическим движением.

— Государь… — взмолилась она.

Король поднял глаза. Лицо ее было влажно и блестело, по нему пошли от волнения красные пятна. Под глазами, еще более обыкновенного вылезшими из орбит, набухли мешки.

Она была сейчас так безобразна, что Людовик резко отвернулся и инстинктивно забаррикадировался стулом. Шарлотта униженно опустила голову. Он тряс резную тяжелую спинку стула, словно лишь мускульным усилием мог заставить себя говорить. Наконец он хриплым голосом начал:

— Вы, Madame, вероятно удивляетесь тому, что я попросил вас прибыть сюда. Речь идет о… речь идет о… об одном решении…

Человек этот, которому слово было так же послушно, как любой из подданных в его стране, человек, дух которого не знал неразрешимых задач и недостижимых целей, беспомощно барахтался, запнувшись после двух бессвязных фраз: отвращение сковывало язык.