Дом с золотой дверью - Элоди Харпер

говорит Руфус. — Из куда более древнего рода. Я подозреваю, что, будь иначе, дедушка бы к ней и не прислушивался. С возрастом он стал слегка… эксцентричным. Тогда мне было немного жаль рабов, которым довелось прислуживать ему. Один раз он был в саду и начал бить какого-то бедного мальчика по голове сандалией, тогда бабушка с криком выбежала к нему — и он перестал. Я подумал, что ее возмутило наказание, но на самом деле она расстроилась из-за сандалии. Так что мальчика побили дважды: сначала сандалией, а затем кнутом.

Руфус невесело улыбается, предлагая Амаре вместе с ним посмеяться над выходками старших родственников.

— Старое поколение. — Он пожимает плечами. — Они все немного жестокие.

Амара с такой силой сжимает хлеб, что он начинает крошиться между ее пальцами. Она помнит, каково это было, когда Феликс бил ее или Трасо. Ярость от того, что не можешь ударить в ответ, не можешь защитить тело, которое тебе даже не принадлежит. Должно быть, так Теренций бил Филоса.

Может быть, Филос был тем мальчиком в саду, с сандалией.

Он по-прежнему стоит рядом с Виталио, оба совершенно неподвижно застыли на пороге склепа.

— Птичка, с тобой все в порядке? — спрашивает Руфус. — У тебя грустный вид.

И в этот миг Филос пошевелился. Амара видит, как он едва заметно переминается с ноги на ногу, словно сопротивляясь искушению повернуться.

— О! — восклицает она, быстро придумывая правдоподобную ложь. — Я просто вспоминала своего дедушку. Мне так грустно, что ты никогда не познакомишься ни с кем из моих родных.

— Милая девочка, — говорит Руфус, целуя ее в лоб. — Может, расскажешь мне о нем?

Амара медлит. Своих бабушек и дедушек она никогда не знала. Ее мать происходила из намного более бедной семьи, чем отец, так что с родственниками по ее линии намеренно не общались, а родители отца умерли задолго до того, как она смогла их запомнить.

— Мой дедушка был врачом, как и мой отец, — начинает она вполне правдиво. — Ему нравилось, когда я ему читала. Он заставлял меня наизусть учить названия разных трав и их свойства. Мне кажется, нет такого растения, о котором бы он не знал. В конце концов, его собственный отец был аптекарем. Это был самый добрый на свете человек, — добавила она, проникаясь нежностью к этому воображаемому предку, который фактически был несколько измененной версией ее отца.

— Каким умным ребенком, должно быть, ты была, — говорит Руфус. — Я так и представляю тебя, такая серьезная прелестная малышка, с кудряшками и большими глазами. Боюсь, я в своем обучении не мог похвастаться столь быстрыми успехами. Мои чтения поэзии уж точно не доставляли дедушке удовольствия. Хотя для этих целей у него всегда был под рукой любимый мальчик-раб. Еще одно расстройство для бедной бабушки. — Руфус поглаживает локон Амары, упавший ей на спину. — Но именно поэтому я уверен, что ты бы ему понравилась. Он всегда высоко ценил романтическую любовь. «Почему бы не удовлетворять свои желания, — часто говорил он. — После смерти будет достаточно времени, чтобы их отринуть».

Амара не смеет взглянуть туда, где сейчас стоит Филос. Она берет руку Руфуса и прижимает ее к своей щеке; она не в состоянии поддерживать беседу, но маскирует это под видом нежности. У них над головами, в своих альковах, Теренций и его жена смотрят перед собой невидящими, нарисованными глазами.

Амара уверена, что этим вечером Филос к ней не придет, что после пережитого унижения он ее ненавидит. У нее перед глазами стоит картина, как он идет по улице и ей стыдно за его бедность, и чувство вины душит ее. А когда он наконец проскальзывает в дверь, стыд с новой силой захлестывает Амару.

— Я и не представляла, что Руфус поведет меня туда, — произносит она, когда он садится рядом с ней. — Мне очень жаль, что я не остановила его; мне жаль, что он говорил такие вещи, хотела бы я…

Филос прижимает палец к ее губам:

— Ты не возражаешь, если мы не будем это обсуждать?

— Нет, — отвечает она. — Не возражаю.

Они ложатся рядышком на кровать. Филос не пытается раздеть ее, как он делал раньше. По нему никак нельзя сказать, что он в настроении. Амара придвигается поближе к нему, прекрасно понимая, как ей самой неприятно, когда ее утешают, что в такие моменты она чувствует себя только ничтожнее.

— Ты обнимешь меня? — тихо спрашивает она, словно ища утешения, а не предлагая его.

Родное тепло его тела успокаивает. Амара прижимается ближе к Филосу, кладет голову ему под подбородок, а он в ответ гладит ее по спине. Амара чувствует, как постепенно он расслабляется рядом с ней. Он дышит все глубже, и в наступившей тишине Амара начинает беспокоиться, как бы они оба не заснули.

— Сегодня Руфус очень скромно рассказывал о своем детстве, — говорит Филос, по-прежнему слегка поглаживая Амару по плечам. — Он был очаровательнейшим мальчиком. Я часто задавался вопросом: кем бы Руфус стал, родись он в другой семье?

Впервые Филос сказал что-то личное о человеке, который им распоряжается. Амара удивлена, но не показывает этого.

— Сколько лет ему было, когда вы впервые встретились?

— Должно быть, около семи. Обычно я помогал ему с учебой. Он не врет, когда говорит, что у него не ладилось с поэзией. У него часы уходили на то, чтобы выучить несколько строчек стиха. От такого легко было впасть в отчаяние. — Филос вздыхает. — Любовь искажает людские воспоминания. Или, может, он не хотел рассказывать тебе о том, как часто дедушка колотил его, когда он плохо читал наизусть. Тогда я обычно вмешивался. Он был всего лишь ребенком. Я не мог смотреть, как он плачет.

— Ты любишь его, — говорит Амара, от удивления ее слова звучат будто обвинение.

— Нет, — отвечает Филос. — Я любил его. Есть разница.

— И когда ты перестал его любить?

— Это происходит не сразу. В таких случаях нельзя назвать точный день, верно? Дети постепенно начинают понимать, кто главный. Со временем я перестал быть старшим мальчиком, который помогал ему читать, и стал очередной вещью во владении его семьи. Вещью, которую у тебя на глазах могут бить по голове сандалией, а ты в смущении отвернешься.

— Так то был ты? Он знал и рассказал эту историю в твоем присутствии?

— Даже я не знаю, был ли то я. Это был очень жестокий дом, Амара. То мог быть любой из нас. Я не помню всех побоев.

Филос больше не гладит ее по спине; он крепко прижимает Амару к себе, и она чувствует, как напряжение возвращается в его тело.

— Возможно,