Пепел - Стефан Жеромский

Зофка вспыхнула и покраснела, увидев брата. Она, деловитая хозяйка, с утра до ночи занятая коровами, телятами, курами, гусями, кладовой и буфетом, сидела тут, застигнутая с поличным за «сантиментами», такими пагубными и вообще такими неподобающими… Она сама проложила эту тропинку, сама нанесла камней и покрыла их землею и дерном. Зачем? Для чего? Чтобы приходить сюда весною и посиживать себе. Как жалела она об этом теперь, когда брат смотрел на нее насмешливыми мужскими глазами! Ничего, решительно ничего не могла она сказать в свое оправдание. Не могла привести ни одного практического довода! Это не могло пойти на пользу ни коровам, ни телятам, ни гусям, ни даже прислуге. Никому… Зофка опустила глаза, нахмурилась и сконфузилась. Она долго сидела так, пощипывая пальцами траву. Наконец она проговорила:

– Рафал, не говори папеньке, что ты меня тут застал…

– Не говорить?

– Не говори!

– Так скажи мне, чего ты тут сидишь?

– Не говори! Увидишь, не пожалеешь. Уж я тебе отплачу при случае.

– Ну скажи, чего ты тут сидишь?

– Ну, вот так, сижу и все. Как устану возиться на кухне да стирать, ну… прихожу сюда и отдыхаю.

– Что же, разве ты не можешь отдыхать в саду? Не здесь, в колючем терновнике?

– Ну, а разве это тебе или кому-нибудь другому мешает? Здесь меня никто не видит, а там тотчас заметит какая-нибудь девка и позовет если не в хлев, так на кухню…

Рафал замолчал. Он постоял минуту у входа и огляделся, потом сел рядом с сестрой на скамью. Сорокопуты выпевали металлическую свою песенку, тревожно отгоняя назойливых людей от гнезд, скрытых в чаще под цветами. Подорожники выводили свой простой напев. Две обыкновенные белые бабочки порхали в воздухе, словно крылатые лепестки цветов. Спустя некоторое время Зофка поднялась и, не сказав ни слова, убежала. Рафал лежал там еще долго, лениво растянувшись на скамье. Он сам не заметил, как прошло несколько часов. Ему чудилось как во сне, будто он в Выгнанке. Он забылся, предавшись прежним мечтам. Он готов был поклясться, что шум, доносившийся до его ушей, – это звон кирки Урыся, что он слышит, как его зовет Михцик…

Когда Рафал опомнился, спохватившись, что так постыдно бездельничает, он вышел поскорее из беседки и поспешил в поле, решив про себя, что никогда больше не заглянет в этот зеленый уголок. Но прошло всего несколько дней, как он нечаянно опять забрел туда. В этом месте как-то хорошо думалось. Подпершись рукой, юноша погрузился в размышления. Он очнулся от шороха. Это Зофка подходила на цыпочках, осторожно высовывая голову из-за кустов терновника. Заметив его, она хотела было бежать, но он уже увидел ее и весело рассмеялся. Она вошла и присела. В этот раз девушка не была так смущена, как тогда, когда он первый раз застал ее тут. Напротив, лицо ее выражало живое и настойчивое любопытство. Она заговорила с братом и незаметно навела разговор на Краков и Грудно. Рафал попробовал отделаться пустяками, о которых он уже раз двадцать рассказывал всем домочадцам. Зофка этим не удовольствовалась. Все это она уже знала наизусть.

– Ты мне расскажи, – обратилась она к брату, сдвинув брови и глядя в землю, – какой он из себя, этот князь?

– Как какой? Я ведь говорил уже: высокий, худощавый…

– Это я знаю прекрасно, как если бы его сто раз видела. Нет, ты расскажи мне о нем поподробней!

– Да я ведь тысячу раз уже рассказывал.

– Ты мне объясни, как это он так вдруг взял и уехал… Да так, что никто не знает, где он!

– Ну, никто.

– Знаешь, это удивительно красиво…

– Даже красиво?

– Исчез, и нет его. У нас, – проговорила она с презрением, – если кто уезжает, ну, так в Климентов или в Сандомир. Во всех хатах знают тогда, что кто-то там уехал в Климонтов или в Сандомир и вернется к вечеру или завтра к обеду. Все евреи в местечке помнят об этом целых два дня. Папенька ездил однажды в Опатов, так мы к этому событию готовились целую неделю, лошадей кормили, цыплят жарили. А вот такой князь уехал себе – и был таков. Может, приедет, а может, и нет. На то его княжеская воля! Как это, должно быть, приятно скрыться от людей!

– Что это тебе вдруг взбрело в голову?

– Ничего особенного. Я думаю, ты бы тоже не прочь отправиться так куда-нибудь.

– Нет, нисколько!

– Ну, рассказывай…

– Глупая ты сорока, и все. Ты думаешь, только и свету, что Климонтов да Копшивница. Заберешься на горку, спрячешься – и нет его! Посмотрела бы ты, что там творится.

– Не увижу, нечего тебе меня пугать.

– Да уж, конечно, не увидишь!

– Э, что ты там знаешь… Мне все кажется, что он должен быть такой гордый… светлый, молчаливый… Какое чудесное слово: его светлость, светлейший князь…

Рафал не отвечал. Но в ту минуту, когда сестра говорила эти слова, отчасти обращаясь к нему, отчасти к себе самой, он ощутил в сердце тоску, которая, как капля яда, разъедает и убивает все, что встретится ей на пути.

– Скажи мне, – продолжала Зофка, – они с покойным братом Петром, царство ему небесное, были такими друзьями, ну, разве он не должен был приехать сюда и политично поговорить с папенькой?

– О чем?

– Не знаю, о чем; но, по-моему, должен.

– Знаешь, Зофка, ты слишком много времени проводишь с коровами…

– О да, конечно, – проговорила она серьезно, подперев рукой голову, а глазами уставившись в землю.

– Ну, как же такой барин, – попробовал втолковать ей Рафал, чтобы смягчить свои слова, – может приехать к таким небогатым шляхтичам, как мы? Мы хозяйствуем на каких-нибудь полутора десятках влук, а он – магнат. И с чего это вдруг?…

– А с того, что мне его увидеть хочется. Хочется посмотреть, такой ли он самый…

– Прежде еще, – продолжал Рафал, – когда была Польша, так к нашей усадьбе, говорят, подъезжали кареты, запряженные шестерней и самые роскошные коляски, потому что нужны были голоса на выборах, что ли. А теперь! Если бы ты знала, какие они…

– Никогда не буду знать, – проговорила она вяло, но язвительно усмехаясь. – Ну, а что мне из того, что ты знаешь?

– Целый двор, семья, сестры…

– Так у него есть сестры?

– Есть… – ответил он шепотом.

Тут Зофка посмотрела на него и подняла голову.

– Почему же ты никогда мне об этом не говорил?

– А что, это тебе так важно знать?

– Важно ли мне это знать?… Ха-ха!.. Да, это для меня… всего важнее.

Рафал замолчал и выпятил губы. Он чувствовал себя как-то неловко и глупо с сестрой в этой беседке. Юноша встал и вышел. Он лениво поплелся по тропинке мимо родника и остановился там в раздумье. Он не повернулся, хотя слышал, что Зофка идет за ним, напевая что-то вполголоса. Юноша думал, что она пройдет мимо и даст ему возможность вернуться в беседку. Между тем она стала взбираться по крутому откосу над родником, топча сильными и ловкими ногами бархат мхов и большие листья. С каким-то особенным восторгом она восклицала вполголоса:

– Князь, мой князь!

– Что ты плетешь? – проворчал он в раздражении. – Что ты все бредишь этим князем?…

Зофка сорвала росший высоко прелестный цветок «ластовицы». Издали, с серьезным видом прищурив пылающие глаза, она проговорила, показывая ему цветок:

– Это князь…

Рафал смешался и весь вспыхнул.

– Посмотри, – сказала Зофка, – разве это не самый красивый из всех цветков? Он прелестнее ландыша, пышнее кукушкиных слезок. Потому я его и назвала так: «Князь». «Светлейший цветок». Мой любимый, мой цветок… Ну что ж, что он не пахнет? Что ж, что он совсем не пахнет?…

Мантуя

Окно, плотно прикрытое жалюзи… Луч июльского солнца проник уже внутрь и, скользя по стертым плитам пола, рассеивал глубокую тьму. Ни малейшего шороха, ни единого звука… Какая прелесть! Тишина такая невозмутимая, что кажется, будто мантуанские комары, которые носятся по комнате, все, решительно все уныло жужжат над самым ухом.

Князь Гинтулт, проснувшись, испытывал блаженство, ощущая эту тишину. Не гремят орудия, не звенят жалобно стекла, не сыплется штукатурка со стен и с потолка. Сквозь легкую дремоту ему чудилось, будто это первая минута въезда его в этот город, будто на дворе еще апрель. Он представлял себе, как из Порта дель Белюардо он медленно идет по дамбе, ведущей к предмостным укреплениям Сан-Джорджо, чтобы посмотреть на кладбище, на место, где совершил свой подвиг Сулковский. За этим он только и приехал. Он увидит это место, мысленно возложит ветвь лавра на упоенное мечтами чело, которого уж нет, и поскорее уедет оттуда.

Весенние воды наполнили до самых берегов Лаго ди Меццо и Лаго ди Сотто. Лазурные волны весело плещут, бегут и брызжут пеной на порыжелые каменные стены. Клубясь, несутся они к порту Катена и к порту Анконы. С любопытством заглядывают за каменный мол и стремглав убегают, испуганные диким видом старых бастионов. За дамбой дорога идет под воротами форта, потом сворачивает направо к небольшому холму. Весенний ветер взметает на дороге легкую пыль… О чудные травы, покрывавшие тогда красивые гласисы и угловые башни укреплений, брустверы, эскарпы и контрэскарпы выложенных камнем рвов! Платаны с мягкими листьями, любимцы Вергилия,[248] которые «так любят пресные воды». Мысли в измученном малярией мозгу путаются и теряются. Прочь улетают видения. Что это открывается взору вдали?