Пепел - Стефан Жеромский

– Вот оно, – прошептал князь.

В ту же минуту он откинул полы шинели и встал. По старой привычке, умывшись, он сел за дорожный туалет, последнюю изящную вещь, тщательно побрился и причесался. Потом, уже под аккомпанемент нескольких десятков пушек, он старательно почистил мундир. Когда князь вышел на улицу, канонада уже была неслыханная. Он так хорошо знал голоса пушек, которые зависят от удаленности их, что сразу отличил батарею Ределя и единороги[267] Аксамитовского от отрывистого лая орудий Моне[268] из крепости и Якубовского из Сан-Джорджо. Вот звенят снаряды с бастиона Сан-Алексис, с бастиона Лютерьен, с retranchements Charles…[269] Князь шел по улице Гарети и машинально, почти бездумно считал залпы. Он прятался от солнца. Под стенами уже легли итальянские безжизненные тени, точно плащи, неподвижно повисшие на голых стенах. На улицах ни живой души. То тут, то там из-под ворот выглядывала курчавая голова уличного мальчугана, или в темные сени пряталась испуганная женщина. Князь, за четыре месяца привыкший к постоянному грохоту пушек, шел медленно, свесив голову на грудь.

Вдруг какой-то особенный, незнакомый треск поразил его в грудь, точно удар кулаком. Это у углового дома на перекрестке двух улиц, у тихого дома, дремавшего в тени своих деревянных жалюзи, обрушился весь угол. Груда кирпичей с оконными переплетами свалилась на середину улицы в нескольких десятках шагов от князя. Сначал он не мог понять, что случилось. Но какое-то бледное лицо в вырванном окне… В ту же минуту в эту стену ударил снаряд, вспыхнул огонь. Снаряд пробил вторую дыру, разлетелся тысячью мелких, едва приметных осколков, которые закружились в десятках мест, в радиусе каких-нибудь ста сажен. К счастью, князь стоял примерно в пятидесяти шагах от места взрыва, так что осколки бомбы пролетели над его головой. Один из осколков долго еще кружился на мостовой. Когда он перестал кружиться, князь, невольно ступая на цыпочках, подошел к нему и посмотрел с такой осторожностью, как будто заглядывал в пропасть. Он увидел продолговатый осколок железа, обломки кованых ребер на нем, остатки тлеющего еще холста и смоляных шнуров…

– Каркас,[270] – вздрогнув, прошептал он.

Но не успел он посмотреть, подумать и сказать это, как несколько новых снарядов с громом упало на улицу. Ее бороздили страшные, весом в несколько пудов зажигательные снаряды, извергавшие огонь через три своих глазка; ревели чугунные костыли полуядер, служащие для разрыва всякого рода креплений, созданных человеческим трудом; рвались в воздухе, у дверей и окон с треском, более оглушительным, чем грохот пушек, «светящиеся ядра»; вырывали в мостовой и в земле зоронки, в сажень диаметром многопудовые ушастые бомбы с одним глазком, и скакали кругом, как резиновые мячи, слепые гранаты. Князь тяжело дышал. Ноги у него тряслись, сердце не билось, а трепетало, как тревожные звуки набата. Он видел до сих пор артиллерийские бои между фортами, штыковые схватки полков, атаки конницы против конницы. Но тут было нечто иное…

– Бомбардируют город… – пробормотал он, продолжая путь неверным от испуга шагом.

У него ломило голову, ему слепило глаза и спирало дыхание в груди от противного человеческой природе грохота рушащихся домов, от предсмертных крикоз невидимых людей, от грома и стона взрываемой земли, от пороховых взрывов, треска дерева, обвала камней. Зеленые щепки ставен, зубцы и переплеты разбитых оконных рам и косяков, обломки водосточных труб из крашеной жести, красный щебень черепицы, как листья, летели в воздухе. В зияющие амбразуры окон и дверей вырывались языки огня. Каждый дом словно пылал в смрадном чаду смолы, дегтя, пороха и горящих тряпок. Князь, прижавшись на улице в нише у колодца, хлопал глазами и дрожал от холода.

– Мадонна! Мадонна!.. – послышался позади, где-то у ног его крик человека, лежавшего на земле.

Князь посмотрел на черное лицо, на белые зубы, на страшные вытаращенные глаза, на руки, беспомощно хватавшиеся за камни мостовой. Князь еще крепче прижался к стене, приник к ней, как барельеф. Он не поднимал глаз…

«Хоть бы поскорее…» – прошептал внутренний голос. Князь услышал эти слова так же явственно, как голос человека, который все тише и тише извивался на мостовой. Усталое тело содрогнулось от вырвавшихся из груди рыданий. Князь прижал шинель к груди и среди все усиливающегося хаоса разрывов и выстрелов, в каменной пыли, черном дыму и пламени пожаров решительно призвал трепещущее сердце к спокойствию. Он нащупал, наконец, усилием воли равнодушие в недрах души, а рукой – эфес шпаги. Ушел оттуда Но дальше, на улице, перед церковью Сан Рокко, проход был прегражден. Вся улица была завалена пылающей баррикадой из обрушившихся стен и обломков. Водя рукой по стене, вдоль которой он шел, князь нащупал не то открытые ворота, не то широкий пролом. Он прошел в сад.

Князь увидел вокруг расщепленные деревья, ветви с плодами, отброшенные на полсотни шагов от ствола, серебристые рощицы лимонов и более темные – апельсинов, искривленные фиговые деревья, шипевшие в собственном огне. Листья, ветви, редкие цветы… На мгновение он задумался сонно над высокой магнолией с толстыми листьями, срезанной ядром на половине высоты. Казалось, ствол ее еще дрожал… В этот чудный сад то и дело шлепались пятипудовые бомбы. Зарывшись на полторы сажени в мягкую, вскопанную и унавоженную почву, они выбрасывали сноп земли с корнями фиговых и миндальных деревьев, корневища, облепленные комьями черного перегноя, разметывали горшки и кадки с цветами, рододендроны и живую самшитовую изгородь, камелии и белый бамбук. Князь наугад шел вперед.

Он увидел вдруг беседку, увитую виноградом. У самого входа сидел на плоских каменных плитах какой-то человек и держал в руках умирающего мальчика лет пяти, вернее – размозженное детское тельце. Глаза ребенка уже стекленели, разорванное, окровавленное тельце бессильно обвисло. Ребра еще поднимались и опускались, а крошечная шейка, белая, как цветок камелии, глотала воздух. Человек покачивался взад и вперед, как маятник. Он целовал умирающего в губы, как бы вбирая вздох ребенка, улетавший навсегда в молчании, в тысячу раз более страшном, чем гул канонады. Он не поднял глаз на князя, когда тот засуетился, пытаясь оказать помощь, какую, он и сам не знал. Заскорузлыми руками человек все сильней, все тревожней прижимал к груди окровавленное тельце, тщетно пытался он вдохнуть жизнь в открытый ротик, а может, это он принимал в свою истерзанную грудь последний вздох ребенка…

Деревья кругом скрипели, взрывался и пылал город. В глубине черных улиц, как чудовищные извержения, беспрестанно рушились и рассыпались в прах стены. Князь ослепшими глазами впился в этот необычайный, неповторимый предсмертный хрип города. В дыму, под сводом из пылающих ядер, израненный камнями, залитый кровью от царапин, причиненных осколками, черный от пороха, в тлеющей в нескольких местах шинели, дошел он до ворот Праделли. Сзади, со стороны города, летели теперь искры, обдавало запахом гари и жаром. Нечем было дышать. Канониры стояли в дыму. У стены лежал поручик Кобылянский, которому оторвало руку в крытом переходе предмостного укрепления Праделли. Князю пришлось приняться за дело под командой Чеховского, когда-то на родине майора, а теперь получившего чин капитана. В эти ворота особенно ожесточенно били снаряды изо всех батарей австрийской параллели. Слышно было, как глухо стонут вековые стены и то и дело с грохотом рассыпаются кирпичи, падая в наполненный стоячей водой ров. Два единорога, защищавшие развалины башни, работали в этот день на славу. Сам капитан брал на прицел, переходя от одного орудия к другому. Когда Гинтулт подошел к нему, капитан посмотрел на него через плечо, показал рукой на единорог, а сам грянулся наземь у стены. Князь взялся руками за два прицельных стерженька у лафета, наставил, урегулировал латунный ползунок в диоптре и, едва различая отдаленные батареи австрийских редутов, прохрипел запекшимися губами:

– Пли!

Черный от дыма канонир приложил живой, крепкий, ребристый уголек фитиля. Полукруглый хвост лафета подался назад и громко щелкнул, задержанный клиньями ложа. Прогремел мощный громовой раскат. Князь был уже у второго орудия. Он наклонился, впился глазами в диоптр и опять сонным голосом прохрипел:

– Пли!

В то время как канониры подготовляли к новому выстрелу первое орудие, князь высунул голову между щеками бойницы и выглянул наружу. Плотина перед воротами, залитая яркими лучами солнца, была пуста. Дальше в клубах дыма простиралось болото Пайоло, такое зеленое, такое цветистое от желтых и белых лилий, влажного камыша и аира, что нельзя было оторвать от него глаз. Из австрийских окопов, расположенных во втором ряду, за линией рвов и куртин, в туче дыма, взвивались поминутно новые воронкообразные белоснежные его столбы. Воздух сотрясался от звучного грохота, а земля содрогалась, как в нервных конвульсиях. Князь вернулся к работе, к канонирам, белые холщовые куртки которых превратились в темные отрепья. Пот черными пятнами выступил у них на спинах и плечах. Руки с трудом уставляли на место лафеты. Только сверкающие белки глаз свидетельствовали о бешеной, неудержимой силе.