Пепел - Стефан Жеромский

Сулковский задумчиво сидел в углу на диване.

– Был я еще, – продолжал Гинтулт, – в отеле де ля Шантерен.

– Вот как!

– Да. Восхищался салоном с фризами и картинами учеников Давида,[220] stylobates en plâtre sur les bas-reliefs[221] Муатта, мебелью в греческом стиле де Персье… Изумительно! Хотя ребенком ты играл в Версале на коленях Марии Антуанетты и в молодости воспитывался в роскоши королевских дворцов Европы, ручаюсь, однако, что ты немного видел более восхитительных вещей. Ну, а награбленных таким республиканско-простодушным способом не видел наверняка. Les camées, les statues, les tableaux, les antiquités.[222] Это просто необыкновенно!

– Мне и прежде до всего этого мало было дела, и теперь все это нисколько меня не интересует.

– Однако… ведь ради этого тоже ведутся войны.

– Я ее для подобных целей не веду. Как офицер низшего ранга, я не имею права посещать эти салоны.

– Ну, а заседание этого совета, господ в тюрбанах, du Conseil de cinq-cents,[223] ты, наверно, видел! Этого уж ты не станешь, я думаю, отрицать…

– Что же тебя в них так забавляет?

– Помилуй, да как бы я посмел! Пятьсот мужей в белых юбках до полу, в таинственного вида пурпурных мантиях, тюрбанах de velours bleu.[224]

– Ты видел?

– Я был на заседаниях, скрываясь в толпе «граждан» на хорах, слушал, как они ораторствовали с жестами суровых римлян и в то же время добродетельных торговцев телятиной, как они давали l'essor à leur imagination.[225] И не удивительно: la carrière est ouverte au génie.[226] Они и пользуются.

– Представители интересов народа…

– Ну, a Conseil des anciens,[227] в фиолетовых робах и токах, в белых мантиях и туфлях! Я не имел счастья лицезреть никого из членов du Directoire exécutif[228] в полном параде, но, пожалуй, это и лучше, а то при моем слабом зрении, я, наверно, был бы ослеплен пышностью их наряда. Со страху, наверно, грянулся бы наземь. Ведь они plus puissants que les Monarques.[229] Один только раз, когда в театре ставили «Horatius'a Cocles'a»,[230] в ложе был directeur Баррас,[231] но, хотя он самый главный, однако не показался мне более могущественным, чем монарх. Напротив, он именно таков, каким, наверно, был и есть от природы и по воле божьей – жирный палач, благородно задрапированный и соответственно надутый чванством. Но, может быть, тебе неприятно это слушать?

– Нет. Я думал сейчас о другом.

– Ах, вот как?

– Ты. наверно, слышал о Жубере?[232]

– Генерал Жубер?

– Да, он самый. Повторится ли тс же самое там, в красных песках, на границе пустыни? Встретим ли мы и там дикую злобу тирольских мужиков?[233] Если бы ты видел этих сильных, рослых, гибких людей в темной одежде, подпоясанных широкими ремнями с блестящим оловянным набором! Такими, наверно, железным легионам Цезаря являлись в Гастерских ущельях, у подножия ледника Глерниш, в дебрях Гельвеции племена Оргеторикса.[234] Германцы, жители необъятных гор, одетые з коровьи шкуры, с бычьими рогами на головах, с буковыми палицами в руках, наверно, так же храбро спускались навстречу римским когортам, как шли против нас эти дикие горцы, появляясь из пещер, скрытых где-то на вершинах между небом и землей. Это было новое столкновение римского племени с германским. Они шли против наших ощетинившихся штыками каре широким шагом, сохраняя глубокое молчание. Они сражались не на жизнь, а на смерть, не издавая ни единого стона, ни единого возгласа. Ни один из них не просил пощадить ему жизнь. Катаясь по земле, они боролись на телах умирающих товарищей. Они хватали наших солдат за плечи, вырывали у них из рук ружья и, ухватившись за штыки, наносили с неслыханной силой удары, как дубинами. Тысячи их усеяли своими телами поля сражений. Наши солдаты с почтением смотрели на их трупы. Наши ветераны говорили, что из исколотых штыками тел их лилось невиданное, двойное количество крови.

Князь Гинтулт слушал молча, поникнув головой. Когда Сулковский кончил, он проговорил со вздохом:

– Я слушаю твой рассказ, и мне кажется, будто я читаю историю диких сражений Цезаря с Помпеем.

– Действительно, Жубер, который прошел через страшные долины Штерцинга, тесня Лаудона в толпе возбужденных горцев, Жубер, который, несмотря на то, что он был окружен со всех сторон, ворвался в страну неприятеля и открыл путь к его столице, заслуживает сравнения с Помпеем.

– Все это не стоит одного стиха Данте.

– Утешайся сколько тебе угодно этой уверенностью! Ха-ха! Не стоит одного стиха Данте… Я знаю не из книг, не из чужой премудрости, а сам, по своему собственному опыту, что всякое слово в сущности пусто и бесплодно. Даже слово самых гениальных поэтов. Даже увековеченное письменами вдохновение пророка. Oblectamenta et solacia servitutis.[235] Велики только подвиги. Они одни могут равняться с силами природы, могут сокрушить эти силы и победить всемогущую смерть. Потому-то жизнь без великого подвига жалка и бессмысленна. Такую жизнь ведет куница, собака, бабочка. В конце концов в нас проснулось честолюбие Антония,[236] и человеческое слово уже не может положить ему предел. Мы идем по земле, диктуя ей новые, возвышенные законы. Сейчас очередь посмотреть, как воюют кочевые, бездомные народы масагетов, парсов и нумидийцев. Мы вызываем на бей потомка Масинисы,[237] завоевателя, который догоняет в сожженной солнцем степи и взнуздывает своей медной дланью и оседлывает своими железными чреслами дикого скакуна Аравии. Пенится уже наше далекое, дикое, темное море. Грозным прибоем лижет красные скалы Корсики, желтые берега Капри, лазурную Эльбу, гранитные утесы Мальты. Столетия ждало оно нас. Мы идем, чтобы простереть свою власть над его волнами, вплоть до предательских отмелей Сиртов, до желтых пен Суэца. Ветрам, не знавшим над собой никакой власти, мы приказываем раздувать изо всех сил наши белые паруса. Пусть они двигают вперед большие боевые корветы.

Я с наслаждением думаю о соленой лазурной безбрежности морской пустыни, над которой, под хмурым небом, раздается крик диких гусей, летящих с унылых пожней севера, к таинственной египетской земле, которая поглотила великие народы, засыпала песком их историю и окаменевшую их мудрость доверила ликторской страже иероглифов. Я тоскую по дыханию ветра пустыни, хамсина, обжигавшего щеки Рамсеса Второго, Миамен Сесостриса.[238] который сокрушил варварские народы вплоть до Колхиды и Фасиса и на длинных своих кораблях захватил море вплоть до Эритрейского побережья. Радость овладевает мною при одной мысли, что я вдохну ветер, который навевал гениальные мысли полководцу Антонию и полководцу Александру,[239] который обдувал прекраснейшее лицо на земле, царственные ланиты Клеопатры и изможденный лик Павла, первого в мире пустынника, бессмертного духом и телом.[240] Во сне я попираю стопой знойные пески пустыни, совершаю по ним далекие походы… По ночам я задыхаюсь от непонятной тревожной тоски по ужасной загадочной безносой голове сфинкса.

Князь Гинтулт нетерпеливо встал, потянулся… С минуту он колебался, как будто собираясь открыть Сулковскому последние, самые затаенные свои мысли, но сразу же смолк. Он увидел на лице Сулковского печать холодного, непреклонного вдохновения, в глазах силу ума, ход мыслей которого трудно было проследить, а тем более – отразить, а в крепко сжатых губах – ледяное сияние подвига. Пройдясь по комнате, он взял шляпу и пожал своему другу руку на прощанье.

Когда князь вышел на улицу, дождь, смешанный со снегом, стал сечь ему лицо и залепил глаза. Князь завернулся в плащ, надвинул шляпу на лоб и быстро пошел по темным улицам. В душе его открывалась глубокая, живая рана, из которой, как кровь, сочились вздохи. Он шел, все ускоряя шаг, сжимая кулаки и бормоча отрывочные слова, переходившие в глухой стон, в подавленное рыдание.

«Utruih bucfphalus навшт rationem sufficientem?»[241]

С грехом пополам, подвергаясь нареканиям учителей, Рафал де Ольбромский преодолел тонкости версификации Горация и других великих римских поэтов – и окончил все-таки с похвальным листом класс поэтики. Таким образом, он получил право поступления в академию. Действительно, к изумлению товарищей и всего света, он записался в класс философии. Для довольно серьезного увлечения его австрийскими и вообще латино-немецкими науками были свои особые причины. Князь Гинтулт уплатил за содержание своего воспитанника только за один год, сам же находился в чужих краях. О нем не было ни слуху ни духу. Рафал остался на улице. Возвращаться домой у него не было ни охоты, ни возможности, отправиться же в Грудно он не решался. Молодые княжичи, которых брат поместил в частный пансион эмигрантки француженки, где они учились говорить по-французски и приобретали светский лоск, не очень охотно водили компанию с такой мелкой сошкой, как Рафал. Посещая гимназию только для вида и в угоду высшему начальству, которое требовало окончания правительственных учебных заведений, они редко встречались с Рафалом. А когда они уехали на каникулы, Рафал, не получив никакого приглашения, остался на бобах. Ему, правда, не хотелось уезжать из города. В городе Рафал проводил время очень весело. Стряпчий Доршт, ведавший грудненскими делами, у которого он жил, нисколько не интересовался его воспитанием и еще менее – поведением. Из своей комнатки, рядом с кухней, де Ольбромский имел возможность уходить из дому, никому не сказываясь, во всякое время дня и ночи. Гулял он, особенно во время карнавала, вовсю. Краков ходуном ходил от забав, гудел от музыки. Богатая шляхта съехалась со всей Новой Галиции. Балы и маскарады следовали один за другим. Во французском фраке, какие обязательно носили студенты риторики и поэтики для отличия от учеников низших латинских классов, одевавшихся на польский манер, Рафал попадал на балы при содействии богатых товарищей и веселился до упаду. Он научился танцевать английские контрдансы, французские кадрили, страсбургские и штирийские вальсы.