От Византии до Орды. История Руси и русского Слова - Вадим Кожинов

„Слово о полку Игореве“, независимо от его конкретного содержания, — безусловно гениальное художественное творение, и с точки зрения собственно художественной ценности оно являет собой, несомненно, высшую вершину древнерусской литературы, что и обеспечило „Слову“ не сопоставимое ни с чем (если говорить о литературе Древней Руси) ценностное признание и всенародное приятие. Но нельзя не сказать, что эта — конечно, вполне оправданная — выделенность „Слова“, превратившая его в своего рода полномочного представителя литературы Древней Руси, в ее главный символ, привела к неверному, затемняющему реальный путь русской словесности представлению, в силу которого поэма воспринимается как своего рода „начало“, „исток“, „пролог“ (последний термин употребляет даже Д. С. Лихачев!) отечественной литературы.

Между тем „Слову о полку Игореве“ предшествует по меньшей мере полуторавековая полноценная история письменной литературы („Слово о законе и Благодати“ митрополита Илариона создано, согласно новейшему исследованию А. Н. Ужанкова, в 1038 году, а „Слово о полку Игореве“ — не ранее 1185-го) и, кроме того, едва ли менее длительная история былинного эпоса, который начал складываться никак не позже рубежа IX–X веков. То есть за плечами безымянного создателя поэмы конца XII века была трехсотлетняя история русского искусства слова…

И из исследований стиля поэмы об Игоре со всей ясностью вытекает, что перед нами порождение вовсе не некой начальной стадии истории словесности, но, напротив, исключительно высокоразвитого, даже изощренного, своего рода уже и „избыточного“ искусства слова.

Между прочим, одним из наиболее сильно действующих факторов, внушающих неверное представление об „изначальности“ „Слова“, является, без сомнения, его безымянностъ. Раз, мол, даже имя автора произведения не дошло до нас, значит, перед нами нечто очень архаичное. При этом, как ни странно, забывают, что существуют десятки более и даже намного более ранних (то же „Слово“ Илариона) произведений, авторы которых хорошо известны. Есть основания полагать, что безымянность „Слова“ входила в замысел его создателя, была вполне осознанной. Он стремился представить свое „Слово“ как некую „всеобщую“ песнь, которая звучит из уст всех его „братьев“. Это можно сравнить, например, с первоначальным безымянным изданием поэмы Маяковского „150 000 000“. То есть безымянность „Слова“ — это не выражение „доиндивидуальной“ архаики, а, напротив, некий сознательный „изыск“ создавшей его личности, что вовсе не было чем-то исключительным для того времени. Созданные примерно тогда же „Моление“ Даниила Заточника или „Слова“ Кирилла Туровского отличаются также в высшей степени изощренным стилем и образностью. Тем не менее именно художественная зрелость „Слова о полку Игореве“ явилась, по-видимому, главным поводом для сомнений в его древности. Между тем Пушкин, о несравненной объективности суждений которого говорилось в предисловии, поистине неоспоримыми доводами отверг самую возможность „подделки“ этого творения в конце XVIII века:

„Кто из наших писателей в 18 веке мог иметь на то довольно таланта?..“ Они „не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому пришло бы в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя?“

Об этом необходимо сказать сегодня, ибо в период „гласности“ очередной раз начались попытки объявить „Слово“ фальсификацией, сконструированной в конце XVIII века. В частности, опубликованы острые заметки самого активного „скептика“ А. А. Зимина (вообще-то замечательного историка Руси XV — начала XVII веков), который очень, пожалуй, даже чрезмерно горячо стремился „развенчать“ древность „Слова“, посвятив этому делу в 1960-х — начале 1970-х годов более десятка публикаций. Но в высшей степени характерно его собственное объяснение владевших им побуждений, — объяснение, записанное в 1978 году:

„Выступление с пересмотром традиционных взглядов на время создания „Слова о полку Игореве“ было борьбой за право ученого на свободу мысли. Речь шла не о том, прав я или нет… было тошно от казенного лжепатриотизма, расцветшего в 40–50-е гг.“[189].

Это по-своему поразительное признание, ибо А. А. Зимин явно не отдает себе отчета в том, что он оказывается, по сути дела, в той же самой позиции, как и вызывающие у него „тошноту“ представители „казенного лжепатриотизма“, ибо его — по его же словам — вдохновляло не стремление к беспристрастной истине, а борьба с „лжепатриотами“…

Говоря о поэме об Игоре, нельзя не подчеркнуть, что в отличие от предшествующих ей сочинений искусство слова явно предстает здесь в своей собственной сущности; это, пожалуй, первое действительно „чисто“ художественное творение, не отягощенное, подобно более ранним, мифологическими (элементы мифа выступают в поэме об Игоре, о чем уже шла речь выше, не в своем содержательном значении, но в качестве художественно-формальных, как средство образотворчества), богословскими, ритуально-обрядовыми (что присутствует, например, в былинах) и иными идеологическими и бытовыми компонентами. Кстати сказать, в значительной мере именно потому „Слово о полку Игореве“ так легко и естественно было воспринято и оценено самыми широкими кругами людей в новейшее время, в XIX–XX веках.

И следует со всей решительностью утвердить, что поэма об Игоре являет собой отнюдь не „начало“, но, напротив, завершение, конец определенной эпохи, определенного „цикла“ в развитии русского словесного искусства, — соответствующий концу истории Киевской Руси, которая сменяется историей Руси Владимирской и, далее, Московской. Разумеется, концом эпохи в прямом и резком смысле было монгольское нашествие, после которого культура и литература во многом начинают развиваться, так сказать, заново, с самого начала, что ясно видно, например, при сопоставлении изощреннейшего искусства того же „Слова о полку Игореве“ и обнаженной простоты и безыскусности „Повести о разорении Рязани Батыем“. Лишь позднее, в XIV веке, совершается „возрождение“, воскрешение культуры домонгольской, Киевской Руси.

Но вернемся к вопросу об исторической основе „Слова о полку Игореве“, то есть к проблеме „Русь и половцы“. Поскольку дело идет о пронизанном лиризмом, властным голосом творца поэмы образе героя и его драматической судьбе, тема половцев, естественно, предстает здесь как тема безусловно чуждой, враждебной и грозной силы. И, повторяю, воплощение этой темы в художественном мире „Слова о полку Игореве“ для многих и многих людей явилось и является основой общего представления о значении и роли половцев в реальной истории Руси.

Однако если обратиться к действительным взаимоотношениям хотя бы двух главных исторических личностей, чьи образы созданы в „Слове“ — князя Игоря и хана Кончака, — все предстает в совершенно ином свете. Эти взаимоотношения рассмотрены, например, в недавней монографии С. А. Плетневой „Половцы“ (М., 1990, с.157–168).

В 1174 году двадцатитрехлетний князь Новгород-Северский Игорь Святославич впервые столкнулся с ханом Кончаком, грабившим окрестности Переславля-Русского, и прогнал его войско в степь. Однако через пять лет, в 1180-м, Игорь и Кончак вступили в самый дружественный союз и совместно пытались — ни много ни мало! — захватить Киев. В сражении за Киев в 1181 году Игорь и Кончак были наголову разбиты и как-то даже трогательно спаслись от возмездия, уплыв в одной „лодье“ к Чернигову. И когда через два года (в 1183 году) Кончак собрался пограбить южнорусские земли, Игорь „отказался участвовать в отражении половецкого удара, за что переяславский князь Владимир Глебович в гневе разорил несколько северских (то есть Игоревых. — В. К.) городков“ (указ. соч., с. 158).

Дружественные отношения Игоря с Кончаком сложились, в частности, и потому, что та „ветвь“ русских князей, „Ольговичи“ (как, впрочем, и некоторые другие „ветви“), к которой принадлежал Игорь, давно породнилась с династиями половецких ханов. Дед Игоря, Олег Святославич (получивший из-за своей изобилующей всякого рода нелегкими перипетиями судьбы прозвание „Гориславич“) еще в 1090-х годах женился — после кончины своей первой жены, византийки Феофано Музалон, — на дочери знатного половецкого хана Селука (Осолука). А впоследствии Олег женил своего сына Святослава, то есть отца Игоря, на дочери другого известного хана — Аепы (Акаепиды).

В исследовании С. А. Плетневой говорится о том, как в 1146 году Святослав Ольгович (отец Игоря), полагая, что он имеет больше прав на киевский престол, нежели занявший его тогда Изяслав Мстиславич, „просил своих „уев“ (половецких дядей по матери) помочь ему в борьбе против Изяслава… в летописи поясняется, что „уи“ были дикими половцами Тюпраком и Камосой Осолуковичами“ (с. 107–108).