Поручик Державин - Людмила Дмитриевна Бирюк

не мог успокоиться. Слова теснились в голове, и он, движимый внезапным порывом, написал на листе бумаги:

О Ты, пространством бесконечный,

Живый в движеньи вещества,

Теченьем времени предвечный,

Без лиц, в Трех Лицах Божества…

Но после нескольких строк работа застопорилась. Не хватало ему идеи, без которой ода не жила своей жизнью, а была лишь повторением славословий Создателю, многократно расточаемых в стихах других поэтов.

Державин думал, думал непрестанно… и через несколько дней почувствовал, что нашел то, что искал. Сам ли понял, или кто-то нашептал ему, но с той поры он потерял покой и сон. Сочинял то легко, с наслаждением, то с тяжким трудом пробивался сквозь тернии мыслей, то душою уходил ввысь, то падал в бездну. Житейская суета мешала ему, и в один прекрасный день он вдруг собрал бумаги и объявил жене, что едет в Белоруссию, поглядеть на свои деревеньки, выкупленные из-под залога.

— Я с тобой! — воскликнула Катя, с тревогой заметив лихорадочный блеск в его глазах.

Он ласково провел рукой по ее упругой щеке. Поцеловал свежие вишневые губы, чувствуя, как нежность волной подкатывает к сердцу. Но сдержался.

— Нет, Пленира… Мне надобно ехать одному. Не скучай, я скоро.

Весна еще не вполне вступила в свои права, дороги едва подсохли. Державин доскакал до окраины Нарвы и, не въезжая в город, попросился на постой к старухе-немке. Та поначалу колебалась, с тревогой глядя на незнакомца. Но его обаятельная улыбка и безупречный немецкий смягчили сердце старой фрау. Она лишь растерянно сказала, что может сдать только одну комнату, и то небольшую.

— Не беда, — кивнул Державин, — лишь бы меня никто не беспокоил.

По лицу старухи снова пробежал испуг.

— Вы не алхимик?

— Что-то в этом роде, — пошутил он. — Я — поэт… Пытаюсь добывать золото из слов.

Она усмехнулась и пригласила его в дом.

Фрау Луиза Бергер, бывшая гувернантка, жила одна на крошечное пособие, которое присылал ей из Петербурга сын, чиновник средней руки. Бедный, но чистый ее домишко пришелся Державину по душе, и он прожил в нем почти три недели. Старушка стряпала ему нехитрую еду и старалась не отвлекать разговорами. Да и квартирант оказался на редкость тихим. Целыми днями сидел, согнувшись за столом, лишь изредка до ушей фрау Бергер доносились его мерные шаги и взволнованный голос, читавший нараспев русские стихи.

Иногда он уезжал к Финскому заливу и подолгу бродил по пустынному берегу, глядя на холодные волны.

Как капля, в море опущенна,

Вся твердь перед Тобой сия.

Но что мной зримая вселенна?

И что перед Тобою я?

Мысль, пришедшая к нему и погнавшая в дорогу, состояла в том, что сотворивший Вселенную Бог, в которого он истово верил, каким-то непостижимым образом связан с ним самим. Он вдруг понял, что и в нем, и в каждом человеке живет малая капелька Бога. И как бы ни был велик Бог, а он "перед ним — ничто", но вместе они — единое целое.

Ничто! — Но ты во мне сияешь,

Величеством Твоих доброт;

Во мне Себя изображаешь,

Как солнце в малой капле вод.

Теперь он не сомневался в том, что Бог, создав человека, передал ему часть Своей божественной сути. Слишком уж человек отличается от других созданий природы. Во всем мире только он один осознает свое "я", во все пытается вникнуть, исследовать, познать. Его руками преобразуется природа. Человек задуман Творцом, как связующее звено между Ним и остальным миром.

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих,

Черта начальна Божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь — я раб — я червь — я бог!

Державин встал и прошелся по комнате из угла в угол. Смерть… Нет ничего страшнее ее! Поэту припомнился дикий, животный страх, охвативший его, когда увидел он в гробу несчастного князя Мещерского. Бренность бытия и трагическая хрупкость человеческой жизни в тот момент сотрясли все его существо: "Зачем Бог дал нам жизнь, если конечная цель всякой жизни — смерть?" Но сейчас словно раскрылись его глаза! Словно кто-то неведомый подсказал ответ. Он вернулся к столу, взял перо и снова обратился к Богу:

Твоей то правде нужно было,

Чтоб смертну бездну преходило

Мое бессмертно бытие;

Чтоб дух мой в смертность облачился

И чтоб чрез смерть я возвратился,

Отец! — в бессмертие Твое!

Написав эти строки, Державин почувствовал полное изнеможение. Он погасил свечи и упал на кровать. В том, что он создал лучшее свое сочинение, сомнений не было. Ощущение абсолютного счастья переполняло его душу… Вскоре он заснул. Под утро привиделось ему, будто в глазах его снова блистает лучезарный свет. Он тотчас проснулся и увидел, что по стенам действительно бегают яркие блики света. Сомнений не было: Бог подавал ему знак!

Державин поднялся с кровати, сел за стол и задумался, подперев подбородок руками. Слезы умиления текли из его глаз. Теперь он точно знал, что его сочинение оказалось угодно Богу, и горел желанием вознести Ему благодарность за те понятия, которые Он ему внушил. Практически без помарок и исправлений Державин дописал заключительную строфу:

Неизъяснимый! Непостижный!

Я знаю, что души моей

Воображении бессильны

И тени начертать Твоей;

Но если славословить должно,

То слабым смертным невозможно

Тебя ничем иным почтить,

Как им к Тебе лишь возвышаться,

В безмерной разности теряться

И благодарны слезы лить.

На следующее утро Державин, щедро расплатившись с фрау Бергер, нанял в Нарве экипаж и пустился в обратный путь.

Свою оду он отнес княгине Дашковой в журнал "Собеседник любителей российского слова". Екатерина Романовна встретила Державина с искренней радостью. Благодаря его "Фелице" тиражи журнала подскочили вдвое. Она ожидала, что и новые его стихи будут написаны в том же духе: легко, изящно, остроумно. Но с первых же строк княгиня поняла, что это серьезная философская ода, без скидок на вкусы и умственные способности читателей. Склонившись над рукописью, она читала медленно и сосредоточенно, вся погрузившись в непростой смысл произведения. А Державин стоял поодаль и глядел на нее, замирая от нетерпеливого ожидания. Наконец Дашкова подняла голову, и он